Тысяча и один день - Александр Громов

Чепуха, парень. Главное, выжил. Хоть ты и щепка, плывущая по течению, но ты мне немного помог, и я тебе обязан. Если сумею – расплачусь.

В столовой, обычном месте сбора старожилов, я нахожу лишь нескольких пилотов во главе с Джо Хартрайтом. Разговоры сразу замолкают, все глаза устремляются на меня с единственным немым вопросом: «Что?»

– Отбились, – объявляю я, и кто-то из забывших дышать шумно втягивает в легкие воздух. – Спасибо «Эгиде». Присцилла решила не карать. И еще: «Магдалена» заберет раненых.

Секундная тишина. Ребятам кажется, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Они тут намаялись в ожидании худшего.

– Точно?

– Нет, приближенно! – зло рявкаю я, хотя только что хотел их успокоить. Нервы на исходе.

У Джо разбиты губы, но он ухмыляется во всю пасть. Или мне мерещится, или вчера у него было больше зубов.

– Живем, смертнички!..

– Ха! Нет, точно?

– Точно, точно!

– Откупились, значит, Лучкиным? Не, парни, я давно знал, что Присцилла – нормальная баба, с понятием...

– Качать Тима!

Меня хватают, тревожа пылающий бок, подбрасывают, и я пребольно рикошетирую от потолка.

– Хватит! Убийцы! Ему в лазарет надо! Пустите его, говорю! Пойдем, Тим...

Давно пора.

Кто-то трогает меня за плечо. О, и этот здесь! На щеке у Мустафы Безухова длинный порез, на лбу пластырь, заплывший левый глаз – цвета спелого баклажана. Красавец.

– Чего тебе?

– Ты везучий. – Я собираюсь возразить, но бывший дояр и ковбой мне не дает. – Даже с твоей способностью телепортировать – все равно везучий. Вот... – Он отчего-то конфузится.

– Хм. Ну допустим. И что дальше?

– Я пойду в твое звено, – говорит он, – если ты еще не передумал...

– А не пожалеешь?

– До боя – нет, а в бою не успею, – в тон мне отвечает он, и мы пожимаем друг другу руки, уже не соревнуясь, кто кого пережмет.

Чернота.

Холодное черное ничто отделено от меня лишь толстыми круглыми стеклами кабины диспетчера. Колючие звезды вонзают в меня свои иглы.

А вот и Солнце – раскаленная желтая дробинка над скалистым гребнем, достаточно яркая, чтобы слепить глаза, слишком маленькая и далекая, чтобы согреть. Но если смотреть на него долго, а потом зажмуриться, начинает казаться, будто от желтой дробинки и вправду идет тепло... очень скупо, но идет.

Это обман рецепторов. В кабинке диспетчера, как и в башенке дежурного по ту сторону скал, иллюминаторы особые, пропускающие только видимый свет. Сверхпрочные многослойные стекла могут выдержать удар метеора массой в один грамм, летящего со скоростью сорок километров в секунду, – и не пропустят ни тепловых лучей, ни ультрафиолета, ни рентгена. Как еще при такой прочности пропускают хотя бы видимый свет – загадка.

В солнечном луче на стекле ярко вспыхивают пылинки. Они не на этой, внутренней стороне, а на той, внешней. Микроскопические фрагменты реголита, сметаемого с поверхности Ананке стартующими и садящимися кораблями, взмывают обширным облаком, часть его уносится в космическое пространство, часть медленно-медленно оседает по всему угловатому телу двенадцатого спутника Юпитера. Если, подлетая к Ананке, напрячь зрение, можно увидеть разреженный пылевой кокон, облапивший планетоид на манер атмосферы.

Отсюда его не видно. Вероятно, приборы могли бы зафиксировать слабенькое размазанное свечение, но глаз – малочувствительный прибор.

Чернота.

Юпитера тоже нет, сейчас он висит в точно такой же черноте где-то у меня под ногами, с той стороны Ананке. Пусть. Вряд ли меня обрадовал бы этот приплюснутый полосатый диск. Всего важнее, конечно, что он уже за барьером вместе со своим выводком галилеевых лун. Как раз в день мятежа последовала яркая вспышка на Каллисто – полыхнули безлюдные постройки давным-давно эвакуированной станции научников.

Как недавно это было... всего три дня назад.

И как давно. Вечность. Геологический эон.

Барьер никуда не делся – а кто в этом сомневался? Он по-прежнему надвигается на нас... вернее, это мы продолжаем лететь на него, как мошки на ветровое стекло.

Говорят, мой знакомец коротыш Саймон вчера по-собачьи завыл, проснувшись: ему, видите ли, снилось, что барьер рассосался сам собой.

Никому на свете я не рассказывал, что и сам не раз видел сны на этот самый сюжет. И никому не расскажу.

Быть может, я и сам завыл бы после такого сна, будучи наказан так, как Саймон? Суд старожилов не продлился и часа. Виновные дружно кивали на покойного Лучкина, и хотя самому глупому уборщику было понятно, что организатором бунта не мог быть один-единственный эксмен, что были ближайшие соратники, сподвижники и подручные, это мало кого волновало. Учинить следствие, доискаться и наказать, выбросив через шахту? И некогда, и незачем. Все получили поровну, даже тот негр, что сломал мне зуб, каждый мятежник тянул жребий с порядковым номером на эвакуацию – разумеется, лишь после погрузки в «Незабудку» и малые корабли тех, кто не участвовал в бунте... Шпоньку я отбил, а Саймон – тянул.

Завоешь тут, когда твой номер в числе последних...

Громоздкая туша «Незабудки» отбрасывает длиннейшую тень, корявыми изломами протянувшуюся по буграм и впадинам Ананке. Его собирали на земной орбите, и сесть он может только на такую космическую мелочь, как наша оливиновая каменюка. Хороший транспортник, хоть и не новый. Не слишком быстроходный, по расчетам, он подойдет к Церере лишь спустя шестнадцать суток после старта, – зато вместительный, а что сейчас важнее, говорить не приходится.

Сразу четыре гофрированных хобота присосались к шлюзам. Идет демонтаж ненужного оборудования, выгрузка излишков пищи (и на двухсотграммовом суточном рационе можно протянуть какое-то время), одновременно в воздушные цистерны закачивается воздух под предельным давлением... еще, еще воздуха! Третий день техники колдуют над системами регенерации, пытаясь повысить их производительность хотя бы на пятнадцать-двадцать процентов. Пусть даже за счет качества очистки воздуха и мочи – у нас контингент нетребовательный, перетерпит. История космонавтики еще не знала случая, чтобы корабль перевозил за один рейс две сотни пассажиров. Таких судов просто нет.

Теперь есть. Бенька Галаган, старший техник, отвечающий за переоборудование «Незабудки», клянется впихнуть в это старое корыто минимум двести двадцать чело... эксменов. Может быть, даже двести тридцать.

Нет, все-таки не эксменов. Человек.

Людей.

Позавчера в лазарете умер Семецкий, самый тяжелый из наших раненых. Его не было смысла грузить на «Магдалену»: пробитая стальной стрелой грудь, сожженная огнеметом спина – с такими повреждениями долго не живут. Перед смертью он пришел в сознание и, отодвинув принесенную заботливыми друзьями банку икры, попросил позвать меня. «Ведь я человек? – спросил он, и на губах его запузырилась кровь. – Скажи, Тим, я не эксмен?» – «Ты хомбре, – ответил я ему, вспомнив вычитанное где-то слово. – Человечище». Он улыбнулся и покачал головой: «Беда... Нет, хочу быть просто человеком...»