Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

Чарли знал, что Па надо искать за стойкой администратора, но человек, который окликнул его по имени, не был его отцом. Это был никто, один из этих взаимозаменяемых мужчин, каких можно увидеть возле реабилитационных клиник: жилистые тела, расстроенные нервы, лица, которые выпивка и курение превратили в единообразные блестящие, шероховатые маски. Чарли подошел ближе; чтобы убедиться, ему нужно было хорошо разглядеть глаза Па. В конце концов, это были глаза самого Чарли, пусть и затуманенные. Он смотрел в отражение собственных глаз в стоялой дождевой воде.

– Па…

Волосы покинули папин затылок и основали колонии на его шее и подбородке. Этот бедствующий незнакомец, этот сомнамбулический пьяница с серыми, как у Чарли, глазами стоял за стойкой неподвижно, как статуя. А потом, словно забыв об этом препятствии, он ринулся к Чарли и стукнулся ребрами о мраморную столешницу. Этот человек казался таким хрупким, что Чарли ожидал услышать стук костей. Автоматическое пианино на мгновение замолкло, а потом с каким-то водевильным безумием заиграло «Полет шмеля» в такт колотящемуся сердцу Чарли.

– Да, вот и я, – сказал он.

Теперь их разделяло всего несколько шагов. Па. Тот самый человек, которого Чарли поносил, по которому тосковал, которого считал мертвым, теперь просто стоял здесь – обыкновенный потасканный мужчина, одетый в рабочую униформу с лиловым воротником. Это был просто еще один момент жизни, и его заурядность показалась Чарли особенно страшной.

– Ма сказала мне, что ты вернулся, – сказал Па.

– Сказала?

Всего одна фраза, а Чарли уже был разочарован. Он приехал сюда в роли почтительного сына своей матери, готовясь выставить перед отцом стену презрения, возводить которую его научила мать. А теперь получается, что она сама же эту стену сломала?

– Как ты? – спросил Па.

– Да нормально.

Чарли скрестил руки на груди, обхватил себя, словно демонстрируя, как ему пришлось стать отцом самому себе. Улыбка, которую Па пытался изобразить на своем исхудалом лице, продержалась недолго.

– Чарли. Господи. Ты. Так здорово выглядишь. Взрослый. Красивый.

– Что за чертовщина тут творится? – спросил Чарли. – Что это за место?

– Ты о чем?

– В последний раз, когда я сюда приезжал, тут жило полтора человека. А теперь – вуаля! – тут Диснейленд. И где старина Клей Генри?

– Козел?

Па почесал заплатку своей лысины с виноватым видом, словно, конечно же, сыну нужно было показать старого мэра, а он, отец, не смог этого предвидеть.

– И что за идиотская музыка? Эм-м, послушай… можно мы найдем какое-нибудь место потише, чтобы поговорить? Всего несколько минут? Это важно.

Па на секунду задумался. Бросил вороватый взгляд на женщину в подсобном помещении, которая что-то печатала на компьютере. Потом, словно зарегистрировав нового постояльца, деловой походкой подошел к стойке, схватил ключ и сжал его в трясущемся кулаке.

Па молча провел Чарли вверх по роскошной деревянной лестнице, а затем по коридору с обтянутыми бархатом стенами к двери с табличкой «Номер люкс рейнджера Уоллеса». Внутри Чарли увидел безликий гостиничный номер с небольшими вкраплениями «техасских» элементов: на журнальном столике – бронзовая статуэтка ковбоя верхом на вздыбленном мустанге, над окошечком в ванной – гипсовый бычий череп. Двойные двери вели на террасу, откуда открывался вид на невероятные зеленые холмы поля для гольфа. Вдалеке помахивал клюшкой мужчина в стереотипном беретике с козырьком.

– Но серьезно. – Чарли обернулся. Па стоял в сумраке комнаты, сцепив руки. – Это место…

– Какой-то телемагнат скупил целый город и все это понастроил.

– Телемагнат, которому ты верно служишь.

Па неловко передернул плечами, словно ему мешала дурацкая накрахмаленная рубашка, которую его вынуждали носить.

– Поверь, я искал другую работу. Но, кажется, такое место – все, чего я заслуживаю.

Чарли почувствовал, как сжимаются его легкие. Действительно ли Па не заслуживал большего, или просто разыгрывал покаяние? Однако Чарли понимал: он сам заслуживал именно этой сцены, раз нарушил шестилетнее молчание для того, чтобы занять у отца денег. Он шагнул с террасы в комнату.

– Ты не волнуйся, я не буду истерить. – Чарли очень хотел, чтобы начал истерить отец. – Я приехал, чтобы задать тебе один вопрос.

– Один вопрос, – сказал отец.

– Именно. Про Эктора Эспину.

Па принялся быстро, ошалело мотать головой.

– Он был твоим учеником.

– Что?

– Пожалуйста, не прикидывайся тупым. Я только об одном прошу, чтобы ты ответил мне честно. Я знаю, что он был твоим учеником. Мне миссис Доусон сказала.

– Миссис Доусон? Зачем ты разговаривал с миссис Доусон?

– Почему ты нам не рассказал?

На лбу у Па проступили капельки пота. Даже когда их разделяло несколько шагов, Чарли чувствовал исходящий из пор отца знакомый ядовитый запах никотина и этилового спирта.

– Да что я мог рассказать? – ответил Па. – Я это ничтожество почти не знал. А мог бы убить этого парня собственными руками, прежде чем стало слишком поздно.

– Ага, понятно. Ты ничего не знаешь. Какая неожиданность! Джед Лавинг абсолютно ничего не знает.

Плечи у Па теперь были совсем худосочными, но все же он смог пожать ими в знакомой Чарли манере – словно говоря: «Да что тут поделаешь».

– Он был просто очередной странный парень у меня на уроке. Таких, как он, полно было на моих занятиях, Чарли. За все годы у меня таких ребят было немало.

– Ясно, – ответил Чарли.

Па стало трясти сильнее; Чарли показалось, что, если прислушаться, можно услышать, как гремят его кости, словно зерна в высохшем гранате.

– Давай попробуем начать все заново. – сказал Па. – Давай попробуем поговорить. Я имею в виду, по-настоящему поговорить. Выскажи все, о чем ты думаешь. Не важно что.

Отец всегда был человеком, который вечно кивает. Чарли стал человеком, который мотает головой.

– Я все еще твой отец, – сказал Па.

– Я бы не был так уверен.

Чарли отвернулся, взял статуэтку в виде ковбоя на мустанге и взвесил ее в руке, словно хотел шарахнуть по голове этого незнакомца, который носил испуганное лицо его отца, и тем самым освободить их обоих от этого мучительного разговора.

– Чарли…

– Мой отец тяжело болел и не мог жить с нами. – Эту фразу Чарли говорил множеству чужих людей; из десятков фильмов и книг он усвоил, что эту ложь все ожидали услышать от такого разозленного, покинутого молодого человека, как он. – А потом он умер.

Чарли чувствовал, как в нем с новой силой разгорается праведный гнев, зарождается вопль подросткового монстра, которого он вынашивал все эти безмолвные годы домашнего обучения, все эти годы, что Оливер провел на четвертой койке, все эти годы, за которые отец ни разу не сказал Ма: «Это неправильно, так больше продолжаться не может». Чарли не хотел произносить последовавшие слова, но они вырвались сами.