Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— Тогда скажу вам иначе. Мне очень нравится действовать в одиночку, на свой страх и риск. Я — сам по себе и никогда не работал ни на какое правительство. И мне все равно — что фашисты, что нацисты, что большевики, что папа римский.

— Разумеется, вы вправе соглашаться или отказываться, — говорил Барбареско, причем выражение лица противоречило смыслу его слов. — Но все же примите кое-что в расчет… Ваш отказ огорчит наше правительство. Верно, Доменико? И, без сомнения, вынудит нашу полицию изменить свое отношение к вам, когда вы по той или иной причине решите ступить на итальянскую землю.

Макс быстро прикинул в уме. Невозможность появляться в Италии означала отказ от сумасбродных американок на Капри и в Амальфи, от пресыщенных англичанок, снимающих виллы в предместьях Флоренции, от итальянских и немецких нуворишей, предпочитавших казино и бары обществу своих жен, которых оставляли одних на Кортина д’Ампеццо и Лидо.

— И не только, — продолжал развивать свою мысль Барбареско. — Моя страна находится в самых добрых отношениях с Германией и еще несколькими государствами Центральной Европы. Не говоря уж об Испании, где скорая победа генерала Франко — дело более чем вероятное. Вы знаете, наверно, что полиции работают эффективней, чем Лига Наций, и иногда взаимодействуют. Живой интерес к вашей персоне возникнет и у наших союзников, можете не сомневаться. И в этом случае территория, на которой вам нравится действовать в одиночку, на свой страх и риск, ужмется… Представляете? Приятно ли это будет?

— Представляю, — ответил Макс безразлично.

— А теперь представьте обратную ситуацию. И возможности, которые перед вами откроются. Надежные друзья и обширное пространство для охоты. Не говорю уж про деньги.

— Мне нужны подробности. Чтобы понять, насколько реально то, что вы мне предлагаете.

— Узнаете послезавтра в Ницце. В отеле «Негреско» вам на три недели заказан номер — мы знаем, что вы всегда останавливаетесь там. Все еще приличный отель, а? Хотя мы бы предпочли «Руль».

— Вы будете там?

— Хотелось бы, но наше начальство считает, что роскошь подобает только звездам вроде вас. Так что мы будем жить в пансионе возле порта. Верно, Доменико? Лощеные шпионы с камелией в петлице бывают только в кино. Вроде тех, что снимает этот англичанин… как его? Хичкок. И ему подобные болваны.

Четыре дня спустя после этого разговора, сидя под зонтиком за столиком кафе «Фрегат» перед проспектом Англичан в Ницце, Макс — в белых полотняных брюках и темно-синем пиджаке, бросив трость и шляпу на соседний стул — щурил глаза на ослепительное сияние залива. Вокруг сверкали светлые, белые, розоватые, кремовые фасады зданий, и море блистало в солнечных лучах с такой силой, что многочисленные прохожие, шагавшие по набережной, против света казались бесплотными тенями.

Не скажешь, что конец сезона, заключил Макс. Судить об этом можно лишь по тому, что дворники сметают теперь больше опавших листьев, чем прежде, да еще по осенним, серовато-перламутровым тонам, в которые окрашивают пейзаж рассветы и закаты. А на ветвях еще висят апельсины, небо стараниями мистраля остается безоблачным, а море — цвета индиго, и полоса пляжа перед бесконечной вереницей отелей, ресторанов и казино ежедневно заполняется гуляющими. В отличие от других мест на побережье, где к этому времени дорогие бутики уже закрываются один за другим, а из гостиничных парков исчезают парусиновые навесы, здесь, в Ницце, сезон продолжается до самой зимы. И, не в пример Южной Франции, куда после победы Народного фронта хлынули туристы-отпускники — полтора миллиона рабочих, прельщенных неслыханными скидками на железнодорожные билеты, — в Ницце публика оставалась такой же, какой была спокон веку, — богатые пенсионеры, британские супружеские пары с собачками, старые дамы, скрывающие под шляпами и вуалями урон, нанесенный временем, и русские семьи, которые вынуждены были продать свои роскошные виллы и переселиться в скромные квартиры в центре города. И даже в самый разгар летнего сезона чопорная Ницца не наряжается по-летнему — голые спины, пляжные пижамы и сандалии, производящие фурор в соседних городах, здесь встречаются редко, а туристы-американцы, шумные парижане и англичанки, принадлежащие к среднему классу, но склонные пускать пыль в глаза, издавна предпочитают следовать без остановки в Канны или в Монте-Карло, тогда как итальянские и немецкие бизнесмены — бесцеремонные нувориши, раздобревшие под благодатной сенью фашизма и национал-социализма, — наводняют Ривьеру.

От вереницы неразличимых против света силуэтов отделился один, двинулся к террасе, вея ароматом «Worth», обретая по мере приближения зримые черты и очертания. Макс уже успел подняться из-за столика, поправить узел галстука и с улыбкой — широкой, сияющей, как этот полдневный свет, затопляющий все вокруг, — протянуть обе руки навстречу.

— Помилуй бог, баронесса, как вы сегодня очаровательны.

— Льстец.

Ася Шварценберг уселась, сняла солнечные очки, спросила виски с минеральной водой «Перье» и вскинула на Макса большие миндалевидные глаза, выдававшие ее славянское происхождение. Тот показал на меню:

— Пойдем в ресторан или предпочитаешь что-нибудь легкое здесь?

— Лучше здесь.

Макс проглядел названия блюд, напечатанные поверх репродукции Матисса, изображавшей «Средиземноморский дворец» и пальмы Променада.

— Фуа-гра и «Шато д’Икем»?

— Прекрасно.

Женщина улыбалась, показывая белейшие зубы, чуть выпачканные губной помадой, следы которой оставляла повсюду — на мундштуках сигарет, на ободке бокала, на сорочках мужчин, одариваемых прощальным поцелуем. Впрочем, это можно было счесть единственной погрешностью ее вкуса, если не считать аромата «Worth», чересчур, по мнению Макса, душного и плотного. В отличие от многих хищниц международного масштаба, слетавшихся на Ривьеру, баронесса Анастасия Александровна фон Шварценберг носила свой титул по праву. Ее брат, друживший с князем Юсуповым, был среди убийц Распутина, а первый муж расстрелян большевиками в 1918-м. Второй муж, прусский аристократ, умер в 1923 году от разрыва сердца на скачках «Гран-При де Довиль», когда его жеребец Мародер разорил хозяина, на голову отстав от фаворита. Ася Шварценберг — очень высокая, тонкая, с прекрасными манерами, — оставшись без средств к существованию, но сохранив обширные связи, какое-то время работала моделью в парижских «больших домах». Переплетенные подшивки «Vogue» и «Vanity Fair», которые до сих пор лежат в читальнях трансатлантических лайнеров и фешенебельных отелей, хранили множество ее изысканных фотографий, сделанных Эдвардом Штейхеном или братьями Зеебергерами. Еще и сейчас, в непосредственной близости от пятидесятилетнего рубежа, баронесса в темно-синем болеро и широченных кремовых брюках — Макс наметанным глазом определил: «Hermès» или «Schiaparelli» — все еще была ослепительна.

— Меня нужно свести с одним человеком, — сказал Макс.

— Мужчина, женщина?

— Женщина. Здесь, в Ницце.

— Что-нибудь особенное?