Улица Окопная - Кари Хотакайнен

По всему видно, что из мужика вышел бы толк. В тексте упоминается неоконченное образование. Его метод знакомства с проблемами жилья говорит о человеке, способном к долгосрочной исследовательской деятельности.

Прислушиваюсь к шуму в голове, там необузданная радость бьет ключом. Оксанен читает договор купли-продажи, руки его трясутся, я не понимаю почему. Глаза его увлажняются, неужели он собирается плакать в такой радостный день?

– Что скажешь? Замечательные условия, а?

– Я не… уходи. Забирай часы и деньги.

– Ну не надо все путать. Ты прочел как следует документ?

Оксанен кивает.

– До самого конца?

– Забирай деньги и все, что хочешь…

Я ничего не понимаю. Неужели слишком мелко написано? Я беру договор и зачитываю Оксанену вслух:

– «Покупатель принимает на себя следующие обязательства: продавец Тайсто Оксанен может жить в доме до конца своей жизни. Его комната располагается на втором этаже, в бывшей комнате сына. Покупатель обязуется готовить для Оксанена дважды в день горячую еду ежедневно в течение всего года. При этом Оксанен живет в доме на тех же правах, как покупатель и его семья». Ну? Что скажешь? Это законный договор купли-продажи в двух экземплярах. Здесь есть все, кроме подписи. Вы не могли бы расписаться здесь?

Я протягиваю договор Оксанену.

Он всхлипывает.

Он большой и злой, он сделает со мной все, что захочет.

Когда же Рейно придет?

Где же Вики, сдох он, что ли, почему не придет и не укусит этого?

Как мне освободиться?

Я не могу убежать.

Я не могу поставить свою подпись.

Ну почему никто не придет и не прогонит его?

Сини я еще могу успокоить, но не старика. Если Сини плачет, я беру ее на руки и говорю: «Не переживай, Сини, папуля здесь и никому тебя не отдаст».

Неужели дед в самом деле не понимает, о какой замечательной сделке речь? Ему не надо платить Кесамаа комиссионных, и он может остаться в собственном доме, как раньше делали в деревнях. Речь о современной смене поколений. И о создании семейного уюта. А если глубже – речь о восстановлении. – Подпишись здесь, и конец всем формальностям.

Он не говорит ничего.

Неужели мне придется взять его руку и подписать? Это глупо, все-таки человек прошел фронт и своими руками построил дом.

– Оксанен, подпишись же ты здесь!

– Так он же один и два…

– Это девятьсот тысяч, так здесь написано, потому что я так считаю, черт подери!

– Да, но…

– Ты, старый хрыч, ты, что ли, не понимаешь, что у меня нет больше денег! Вот цена бойца домашнего фронта, подсчитанная на калькуляторе Джонни Роттена! Возьми я еще триста тысяч в банке, я буду в твоем возрасте, когда смогу расплатиться за дом, я этого не допущу, припомни-ка, сколько было тебе, когда ты выплатил долг за дом!

Я не могу больше кричать, он мне не враг, а брат по оружию. Но вот никак не уяснит такого простого дела.

На подоконнике лежит нож.

Я дотянусь до него?

Он острый? Марта пользовалась им в огороде.

Отойди хоть на метр, можно попробовать.

Не подпишусь.

Так я решил.

Этот человек не купит мой дом.

Сейчас я медленно подвинусь и возьму этот нож, и ударю, и убегу, и окажусь на свободе, и буду жить.

Сини стоит на мостках кафе «Урсула» на берегу, руки в стороны, и смеется.

Она обязательно хотела попасть на мостки, когда увидела их из окна.

«Так папуля делает на большом озере», – кричит Сини, имея в виду Пяяннэ.

Сиркку поглядывает на часы. Нам скоро идти.

Хочется плакать.

Я пережила столь тяжелые времена, что теперь плачу, когда придется и по нелепым причинам.

Сини подходит и спрашивает, почему я плачу.

– Это мама от радости, – отвечаю.

– Нет, не от радости, – спорит Сини.

– Да, – говорю я.

– От радости не плачут, не плачь, мама, – просит Сини.

– Не переживай из-за этого.

Стискиваю Сини в объятиях, ее смех передается мне, и ветер кидает ее волосы мне в глаза. Сквозь волосы я вижу сверкающее море в блеске солнца. Чайки кинжалами падают с высоты и хватают то, что принадлежит им.

Подношу к губам стакан воды и чувствую укол в бок.

Стакан летит на пол, я взмахиваю рукой, попадаю Оксанену в висок, тот, шатаясь, ковыляет в коридор, я за ним, делаю ему подсечку, он падает на пол, я тащу его на кухню, усаживаю на стул и даю пощечину. Он кричит, плачет и трясется.

Ощущаю на боку тепло, прижимаю рану рукой, она небольшая. Окровавленный нож на полу. Швыряю его в мойку.

Становлюсь у Оксанена за спиной, крепко беру его за правую руку, вставляю ручку, Оксанен всхлипывает, мы вместе ставим подпись в договоре. На бумагу с моей руки капает кровь, на законность документа это никак не влияет.

Теперь надо все спокойно обдумать.

Я этого не хотел. Оксанен взялся за нож. Я не понимаю его поведения. Почему он не хочет по-хорошему? Неужели он действительно не поймет, что я ради этого совершил, что я пошел ему навстречу во всех деталях, связанных с заключением сделки? В этом городе в это воскресенье ни у кого нет столько наличных денег, как у меня, никто не согласится оставить продавца в купленном доме до конца жизни и два раза в день готовить ему еду. Из хороших продуктов, тщательно и сосредоточенно, от всего сердца.

У меня были совсем другие планы на остаток дня, но сейчас я должен отвести тебя в подвал. Одновременно затоплю сауну. Это успокоит.

Что он теперь?

Берет меня под руки.

Болят щека и нога.

Скоро я умру.

Где Рейно?

А Вики жив?

Я отправлюсь к Марте, если там есть это небо.

Где сын? И где невестка?

Я вижу какие-то фрагменты дома. Пол и двери, стены и потолок движутся, смешиваясь в беспорядке. Пяткам больно, они стучат по ступенькам. Он, наверное, убьет меня сейчас. В сауну тащит, что ли? Голова кружится, в груди колет.