Честь проклятых. Воля небес - Александр Прозоров

Но больше всего подьячего пугало то, что среди «зубрилок» оказалось и несколько девочек. Хотя им-то все это зачем – было и вовсе непонятно?

Начав дело, Басарга уже не мог его бросить, не доведя до конца, – не привык к такому безобразию. Но разве может окончиться воспитание детей? Старшие сыновья вышли в большой мир – но младшему сыну Матрены только-только третий год исполнился. Да и не один он подрастал – пару «сирот» каждый год столичные паломницы возле обители «находили»…

Приют затягивал. Подьячий в очередной раз его расширил, повелел срубить возле дома крыло для паломниц. И тех, кто мощам Варфоломея Важского приезжал поклониться, и тех, кто сирот, когда-то найденных, навещал и вклады делал. Причем иные из тех, кто детей навещал – мощам тоже кланялись. А те, кто кланялся мощам, – сирот искренне побаловать желали. Как тут одних от других отделить? И нужно ли?

Странноприютный дом привлекал новых паломников и новые вклады. И детей тоже стало больше. Одно тянуло другое.

Басаргу пугало то, что у него начали все чаще и чаще просить благословение, ровно у подвижника какого-то святого. Хуже того, когда они вместе прогуливались с епископом Антонием, то благословение чаще просили у него, а не у священника.

Страна наслаждалась мирной жизнью, и государь не тревожил слугу своими поручениями.

По весне навестившие поместье бояре Пушкарского приказа привезли Леонтьеву в подарок хитрую пищаль на станке, и не очень тяжелую, и столь удобную, что один человек легко мог управляться; и два десятка сабель, покрытых красивым узором. От имени всех Тимофей сказал, что не может быть витязю большей удачи, нежели получить свой первый клинок из рук Басарги. И посему – пусть у других появится такая же возможность.

Матрену мальчишки забрали с собой – поместьем перед матерью похвастаться. С ними и старшие воспитанники уплыли: своими глазами посмотреть и руками пощупать, как на деле пушки льются и бердыши отковываются. Словно по уговору – на той же неделе из Александровской слободы приехала соскучившаяся Мирослава. Привезла известия о том, что Симеон женился на княгине Анастасии Милославской и бродят слухи, что он брат царю, да еще и старший; что царевич Федор влюбился в племянницу постельничего Ирину, да так рьяно, что даже обвенчаться с нею тайно пытался, токмо не получилось, кто-то любовников отцу выдал.

И коли так и далее пойдет – то быть в приюте сироткам еще и из рода Годуновых.

Сказывала, что султан османский посадил в Польше наместником некоего Батория из земель своих валашских, что о пирате Карсте Роде известия дошли, будто тот в узилище у датского короля томится, и Иоанн даже грамоту грозную отписал, дабы союзник его, король Фредерик, ущерба воеводе царскому не чинил и отпустил восвояси. Что сам государь плох зело, на боли постоянные жалуется и по немощи своей о женитьбе больше не думает и даже сказывает порой, что от престола отречься желает. И еще много слухов принесла – важных и не очень.

Утешив общением с детьми свое материнское сердце, Мирослава уехала еще до осенней распутицы – и вскорости вернулась Матрена со старшими воспитанниками.

Поместье уходило в новую зиму, и опять на долгие месяцы столица с ее бурной жизнью оказалась отрезана от неспешного важского бытия. Встряхнуло его только летнее известие о скорой свадьбе царевича Федора. Да и то, не столько земли важские, сколько одного лишь боярина Басаргу Леонтьева, коего срочно вызывала в Москву княжна Мирослава.

* * *

Уже подзабытое московское подворье удивило своего хозяина еще до порога расписными воротами, на которых были нарисованы два огромных красных кота с поднятыми лапами, сидящие среди зеленых трав. Сам двор оказался застелен поверх лаг толстым тесом и теперь походил больше не на двор, а на пол в людской боярского дома средней руки. После этого Басарга уже особо не удивился, обнаружив внутри обшитые сукном стены, ковры на полах и роспись на потолке.

Вот во что может превратиться аскетичное жилище воина, попав в безжалостные женские руки! Похоже, службы у Мирославы ныне было так мало, что она смогла потратить изрядно времени и фантазии на обустройство дома, который считала своим.

– А лошадей-то заводить сюда можно? – неуверенно крикнул со двора Тришка-Платошка.

– Заводи! Не на улице же их оставлять?

– А куда?

– Под навес. Потом разберемся.

– Кто здесь? – сверху по лестнице спустилась Горюшка, всплеснула руками: – Ой, боярин! То-то матушка обрадуется! Проходите, проходите, гости дорогие, сейчас стол накрою!

– Ну, надо же, – удивился Басрага. – Я здесь, выходит, теперь еще и гость! Интересно, надолго ли хозяюшка пустит?

Мирослава вернулась под вечер и немедленно кинулась на шею:

– Наконец-то, родной! Как же я без тебя соскучилась, любый. Истосковалась до смерти!

После таких слов спрашивать, зачем княжна столь срочно вызвала его в Москву, было уже неудобно. Можно было только целовать – целовать глаза и губы, целовать шею и ушки, зарываться лицом в волосы, гладить плечи и бедра, натыкаясь пальцами на складки платья… Пока понимающая служанка не шмыгнула наверх – с глаз долой.

Поутру распаренного после бани, пахнущего еловым настоем подьячего, нарядив его в синие шаровары и просторную рубаху с вышивкой, в кафтан с нагрудными шелковыми петлями и бобровым воротником, Мирослава потянула в Кремль, во дворец, провела на царицыну половину, по лестнице сопроводила наверх, на третье жилье[37]. Вскоре они оказались в обитой бежевым сукном светелке с распахнутыми окнами, в которой три юные девицы, негромко напевая, перекладывали из сундука в сундук платья, сарафаны и юбки. Простое занятие, но необходимое: чтобы не слеживалась рухлядь, не прела, чтобы плесень не заводилась али червяки какие.

– Это он, Ира! – обойдя Басаргу, крепко обняла его сзади княжна.

– Верно ли? – Одна из девиц встала: высокая, бледная и худощавая, с серыми глазами и мягкими, словно чуть смазанными чертами лица. – Красив боярин. Нешто в юности еще краше был али ныне хорошеет?

– Даже и не знаю. Когда ни увижу, завсегда самым лучшим кажется.

– Такому судьбу отдать не жалко.

– Вы это о чем, боярыни? – не выдержал Басарга.

– Я Ирине про нас всю правду рассказала. – Мирослава положила подбородок ему на плечо. – О том, что любовь дороже царства. И что я самая счастливая на целом свете, пусть и княжна, дева старая доселе. Пред богом все равны, что боярин, что царевич.

– Ага… – сообразил подьячий, вспомнив, из какой гнилой дыры вытащил несколько лет назад худородного боярина Годунова. Понятно, что царю в родственники такая захудалая девица никак невместна. – Как же вы повстречались с царевичем-то?

– Так после смерти батюшки дядя наш, Дмитрий, меня и брата Бориса к себе на воспитание взял. Он же при государе постельничий, вот и я тоже рядом… При одном дворе с царевичем, получилось, росли, по одним коридорам бегали. Вот судьба и свела.