Словно мы злодеи - М. Л. Рио

мгновение, свою находку, так же как я чувствовал, как у меня все обрывается в животе, и оказывался по горло в воспоминаниях почти каждый раз, когда закрывал глаза.

– Но знаешь, что было странно? – сказал Александр.

– Что?

– В воде кровь была, а на мостках не было.

Я посмотрел под ноги. Чистое сухое дерево, выцветшее за годы до костяного оттенка от ветра, солнца и воды. Ни капли красного. Ни единого пятна.

– И что?

– У него лицо было разбито. Если он ударился головой и упал в воду… обо что он ударился?

Окурок нашего косяка тлел на самом краю мостков. Александр спихнул его носком ботинка. От точки падения разбежалась рябь, искажая отражение неба, так что звезды закачались и замигали, то пропадая, то появляясь.

– Я все думаю про птицу. – Я не хотел этого говорить.

Это было что-то вроде тика, непреодолимое побуждение, словно я смогу выбросить этот образ из головы, если слова слетят с моего языка.

Александр непонимающе покосился на меня.

– Какую птицу?

– Из «Гамлета». Он мне ее напомнил.

– А, – отозвался Александр. – Не уверен, что вижу его воробьем. Воробей слишком… хрупкий.

– А какая он тогда птица?

– Не знаю. Такая, которая врезается в окно, пытаясь наброситься на свое отражение.

Теперь была моя очередь странно на него посмотреть, но едва мы встретились глазами, мне захотелось рассмеяться. Я пришел в ужас, потом понял, что Александр тоже едва сдерживается.

– О боже, – сказал я, покачав головой.

Александр наконец перестал задерживать дыхание и тихонько хихикнул.

– Когда мы стали такими чудовищами?

– Может, мы всегда ими были?

Он пожал плечами, посмотрел, как мерцает и тает белое облачко его смеха. Казалось, вместе с облачком исчезло и его хорошее настроение, и когда он снова заговорил, голос у него был напряженный.

– Или, может, у Ричарда научились, – сказал он.

Это испугало меня больше, чем Колборн.

Сцена 13

Неделю спустя мы пришли в кафетерий завтракать и обнаружили, что он гудит от праздничного волнения. За всеми столами распечатывали приглашения, болтали о рождественской маске – которая должна была состояться, как обычно, вопреки недавним событиям. Суета неожиданно освежала после склоненных голов и натянутых, неулыбчивых лиц, которые мы наблюдали несколько недель.

– Кто хочет сходить за почтой? – спросил Александр, со всегдашним упоением зарываясь в груду хашбраунов. (Филиппа угрозами подняла его с постели, утверждая, что если он и дальше не будет регулярно питаться, то просто растворится в воздухе.)

– А толку? – спросил я. – Мы же знаем, что там.

Филиппа подула на свой кофе и сказала:

– Не думаешь, что в этом году может быть несколько иначе?

– Не знаю. Как-то кажется, что все стараются вернуться к нормальной жизни.

– И слава богу, – сказал Александр. – Достало, что все пялятся.

– Могло быть хуже. – Рен гоняла яичницу по тарелке, вместо того чтобы есть. Она выглядела худой и замученной, словно не ела уже несколько дней. – Все так и смотрят в сторону или сквозь меня, как будто меня нет.

Мы немо сидели в тишине, – избегая смотреть в глаза друг другу и на пустой стул Ричарда, – а студенты вокруг продолжали болтать о маске, о том, что наденут и как роскошно будет украшен бальный зал. Заклятие изоляции разрушилось, когда у края нашего стола возник Колин, опустив руку (никто, кроме меня, этого не заметил) на спинку стула Александра.

– Доброе утро, – сказал он и нахмурился. – У вас все в порядке?

– Да. – Александр довольно яростно наколол на вилку сосиску. – Так, подумываем, не устроить ли нам у себя в Замке колонию прокаженных.

– Пялятся, да? – спросил Колин, озираясь, словно не заметил, на каком расстоянии все держатся от нашего стола.

– Вуайеристы недоделанные, – сказал Александр и перекусил сосиску пополам; его зубы лязгнули, как гильотина. – Что привело тебя к нам в изгнание?

Колин показал знакомый конверт, маленький, квадратный, сбрызнутый спереди черным почерком Фредерика.

– Вам прислали распределение на РиДж, – сказал он. – Подумал, что вы захотите узнать.

– Вот как? – Александр развернулся на стуле, чтобы поглядеть в другой конец зала, где стояли наши почтовые ящики.

– Хочешь, принесу?

– Нет, не надо. – Мередит отодвинула стул и бросила салфетку на сиденье. – Мне нужна еще кружка кофе. Я схожу.

Она вышла из-за стола и направилась через зал; все машинально от нее отстранялись, словно боялись, что ее несчастье заразно. Меня кольнуло злостью и волнением (одно без другого я больше ощутить не мог; после смерти Ричарда их трудно было различить), я разорвал ломтик бекона пополам и продолжил крошить его в ничто. Я и не понимал, что ни на кого не обращаю внимания, пока Филиппа громко не произнесла:

– Оливер?

– Что?

– Ты бекон мучаешь.

– Прости, не хочу есть. Увидимся на занятиях.

Я встал и понес тарелку в кухню. Бросил в бак, не потрудившись соскрести объедки, и вышел. Мередит все еще рылась в почтовых ячейках, собирала наши письма. Я в ярости уставился на сидевших за столом неподалеку лингвистов, которые на нее пялились, пока они снова не склонились над своими тарелками, горячо зашептавшись по-гречески.

– Мередит, – сказал я, подойдя так близко, что меня не мог услышать никто, кроме нее.

Она подняла взгляд, равнодушно посмотрела мне в лицо и отвернулась обратно к ячейкам.

– Да?

– Слушай, – без колебаний начал я. Мое раздражение на студентов вокруг каким-то образом сделало меня смелее обычного. – Прости за вчерашнее, прости за День благодарения. Я первый признаю, что не понимаю, что между нами происходит. Но я хочу разобраться.

Она перестала рыться в ячейках, ухватившись за край той, на которой было написано «Стерлинг, Рен». Рядом с ней была ячейка Ричарда, пустая. Его имя не сняли. Я заставил себя отрешиться от этого и смотреть на Мередит. Лицо у нее было непроницаемое, но она по крайней мере меня слушала.

– Может, нам пойти выпить или еще что? – спросил я, склоняясь к ней поближе. – Только мы. У меня мысли путаются, когда все пялятся, как будто мы какое-то реалити-шоу.

Она скрестила руки на груди, скептически произнесла:

– Типа свидание?

Я не знал верного ответа.

– Наверное. Не знаю. Разберемся на месте.

Ее лицо смягчилось, и я в который раз поразился, какая она красивая.

– Ладно. Пойдем выпьем.

Она сунула мне пару конвертов и оставила у почтовых ящиков одного; я смотрел ей вслед, как дурак. Только через пару секунд до меня дошло, что лингвисты в отсутствие Мередит уставились на меня. Я вздохнул, сделал вид, что не замечаю их, и открыл первый конверт. Почерк на нем был размашистым и петлистым, совсем