Шаг за край - Тина Сескис

Когда в субботу к обеду Ангел вернулась и стало ясно, что Кэт домой все еще не приходила, Ангел встревожилась по–настоящему. Ей, положим, никогда не нравилось расспрашивать (она полагала, что Кэт сама расскажет, когда созреет), она всегда ощущала у своей подруги какую–то непонятную печаль, а после вчерашней драмы все гадала, какова же правда и что Кэт теперь учудила, все ли с ней ладно… или надо в полицию звонить?

«Не психуй», — подумала Ангел. Она Кэт не мать, может, та просто разок с кем–то домой пошла. Беспокойство, однако, не проходило, и, уходя в субботу вечером на работу, Ангел оставила Кэт записку с просьбой позвонить ей, как только та придет домой, а на тот случай, если Кэт потеряла мобильник, записала номер своего рабочего телефона на обороте счета за газ, оставив его на столике у входной двери.

Только от одного из игроков за столом, где резались в «двадцать одно», Ангел впервые услышала поразительную новость о том, что умер Роберто Монтейро. Едва закончилась ее смена, она вышла на мобильном на сайт Би–би–си, чтоб узнать, что случилось, и так выяснила, что ее лучшая подруга арестована за убийство.

Сейчас я тихонько хнычу, будто наконец–то за осознанием последовал удар. Я жалею обо всем, что делала в эти два минувших дня, обо всем до последнего. Если б только я вела себя здраво, как это было когда–то, взяла бы отгул на работе, просидела бы по–тихому дома. Если бы только мне хватило смелости самой пройти через все это. Если б только я не пошла обедать с Саймоном… что за бредовая идея, будто мне уж и нельзя самой порадоваться. Если б только прописанное врачом лекарство не обратило меня в маньячку, безумную. Если б только я весь вечер провела в постели, вместо того чтобы снова из дому выбраться… о чем, черт возьми, я думала: ужин с награждением — это ж последнее дело! Если б я только не пошла на эту вечеринку, не встретила Робби, не было бы у меня с собой косметички Ангел. Если б только, если бы только, если бы только. А теперь из–за меня одна из ярчайших молодых звезд страны лежит мертвый и посиневший в морге.

Когда в полиции сказали, что это был Роберто Монтейро, все наконец обрело смысл: почему люди пялились на меня, когда мы пошли ловить такси; почему он так хотел, чтоб мы остались дома, а не пошли куда–нибудь, где его узнали бы; почему он, казалось, так увлекся мною, понятия не имевшей, кто он такой, считая, что мне он, должно быть, понравился сам по себе; почему он был так богат, хотя и так молод. По мне, впрочем, он и не походил на футболиста: я полагала, что футболисты живут в загородных домах, похожих на помещичьи усадьбы, а не в квартирах в центре Лондона, и, пусть это и выглядит предубеждением, но он казался человеком куда большей культуры, в нем чувствовался джентльмен. Его сестра была, очевидно, моделью и, похоже, приятельницей модельера, поэтому он и оказался в клубе. Он был травмирован, восстанавливался после операции на колене, а потому и получил позволение выйти на люди в вечер пятницы. Знаю я об этом только потому, что слышала, как полицейский по имени Пит разговаривал с кем–то возле моей камеры и при этом едва не плакал, должно быть, болел за «Челси».

Я, конечно же, слышала о Роберто Монтейро, о нем все слышали, но футбол меня никогда не занимал и, как то ни глупо звучит, оказавшись на грани нервного срыва, я попросту не смогла сообразить, что это такое. Я едва не смеялась, впадала в истерику, в безумие, с ума сходила от своей глупости. Что такого Робби увидел во мне, хотела бы я знать? Что, все из–за того, что я просто не знала, кто он, или то было нечто большее? А что я в нем увидела? Только и всего, что он напомнил мне моего мужа? Полагаю, я никогда этого не пойму, и тут наворачиваются слезы, крупные, обильные слезы — по Робби, по его юности, по его будущности и его красоте, которым уже никогда не осуществиться, а это заставляет меня прокрутить в мыслях все остальное произошедшее. Сворачиваюсь в клубочек на мерзких нарах и желаю, чтоб весь мир отвалил от меня и катился себе куда подальше.

Соблазнив мужа своей сестры–близняшки, Кэролайн преисполнилась ощущением своего рода триумфа. Его она считала законной добычей, ведь что ни говори, а Эмили его бросила, а то, что Бен воспламенился желанием обладать ею, Кэролайн, столько бурно и всепоглощающе… что ж, в момент обоюдного для них экстаза это дало ей почувствовать себя могущественной, великолепной, испытать полнейшее торжество в растянувшемся на всю жизнь состязании с сестрицей. Сразу после этого, впрочем, он грубо ее отпихнул, вскочил и, прежде чем выбежать из комнаты, глянул на нее с таким отвращением, что она поняла, как глубоко его презрение: их соитие было актом ненависти, а не любви, и она ничего не добилась. Сердце ее сжималось, когда она наливала себе еще выпить, она понять не могла, отчего никто никогда ее не любил. Что в ней не так?

Кэролайн всю ночь пролежала на диване Бена и все напивалась, а утром на цыпочках поднялась к его комнате и долго смотрела на захлопнутую дверь, мысленно веля ему выйти. В споре с собой она решала, а не открыть ли самой, однако дверная ручка болталась так, будто того и гляди отвалится… В конце концов, осмыслив ситуацию получше, Кэролайн решила, что Бен и впрямь вчера ночью сильно перепугался, а потому развернулась на каблуках и, пошатываясь, вышла на улицу. Пройдя сотни полторы шагов до конца дороги, встала у винного магазинчика, плотно закрытые зеленые стальные шторки которого напоминали стиснутые зубы, и стала ждать у бровки, пока промчится мимо автобус. В конце концов, когда в движении на дороге появился разрыв, она перешла улицу и пошла по боковому проулку на противоположной стороне, не зная, что делать и куда идти. Уселась на ограду садика и, зарывшись лицом в жакет, зарыдала — громко, по–театральному, и так просидела минут, может, пять, пока проходившие мимо два парня в футболках болельщиков «Манчестер юнайтед» не бросили:

— Не куксись, милашка, а то ты на фанатку «Челси» смахиваешь. — А когда она недоуменно глянула на них, рассмеялись: — Что, не слышала? Роберто Монтейро умер.

Я часами сидела одна в своей камере, один на один с травящими душу мыслями, и вид скучающего полицейского каждые 15 минут отвлекал меня. В конце концов, думается, я задремала и пробудилась, только когда в окошко пропихнули еду. Мой тюремщик говорит, что доказательства все еще собираются, а потому какое–то время допрашивать меня не будут. Я виду не подаю, что слышала, что он говорит, не хочу казаться грубой, только мне наплевать, будут меня допрашивать или нет, мне без разницы, если я вообще больше никогда их этой камеры не выйду.

Еда, которую мне дают, супермаркетный полуфабрикат, лазанья, которую, должно быть, вынули из упаковки и разгрели в микроволновке. Я не ела со вчерашнего вечера, когда карри заказали, и, хотя больше не заинтересована в дальнейшем существовании, желудок по–прежнему требует свое, он урчит, а потому я ем несколько кусочков, которые оказываются вполне вкусными, и кончаю тем, что съедаю все, что слегка меня удивляет.

Мне выдали одну только пластиковую ложку, я явно не заслуживаю доверия для ножа с вилкой, а когда я заканчиваю есть, служащий в форме требует, чтобы вернула ему ложку, будто драгоценность какая, и я сую ее ему в окошко. Я опять ложусь, и в течение долгих часов ничего не происходит, если не считать, что в какой–то момент снаружи донеслись крики и ругань, послышалась какая–то тяжелая возня, а потом слышу, как хлопает дверь другой камеры и раздается чье–то жалостное визгливое завыванье, воет, должно быть, кто–то другой, не тот, кто прежде орал грозным басом, хотя я даже не представляю, на каком языке тот орал. Становится темно, я пользуюсь туалетом в углу камеры и даже в полутьме вижу, какой он заляпанный дерьмом и мерзкий, а потом опять укладываюсь и засыпаю.