Дорога в Аризону - Игорь Чебыкин

исступления. Черный зверь скакал перед вжавшимся в забор ребенком, едва не выворачиваясь наизнанку от лютого лая, всхрапывая, как конь, и роняя наземь закипающую слюну. Были минуты, когда парализованному страхом Грише, на шортах которого не просыхало темное пятно, казалось, что сейчас звенья натянутой цепи не выдержат напряжения и лопнут. Или пес сдвинет конуру с места, дотянется и хапнет Гришу своими громадными и острыми, как у пилы, зубами. Убежать Гриша никак не мог: едва он, заметив, что пес вроде бы угомонился, начинал приподниматься, как его неусыпный страж с рычанием вскакивал и снова заходился в лае. Но если бы мальчик даже и превозмог сковывающий его страх, перелезть через высокий забор все равно бы не сумел: слишком маленького роста тогда был Гриша.

Через несколько часов хозяин, который, судя по помятой физиономии, все это время спал, вышел из дома, поскреб себе брюхо через штопаную майку, загнал пса в конуру и сказал мальчику: "Все, иди отсюда. И запомни: нельзя воровать!". Именно после того случая, говорили знающие люди, Гриша и помешался. Теперь, по прошествии многих лет, найти подтверждение этому факту либо установить истинную первопричину Гришиной болезни было невозможно: матери Гриши давно не было в живых, да и мужика того никто в городе не помнил ни в лицо, ни по имени. Однако, когда несведущие люди протягивали Грише яблоко или другое какое угощение, да хотя бы и кружку воды, он отшатывался, тряс головой, махал руками и испуганно твердил: "Нельзя воровать! Нельзя воровать!". Угощения Гриша принимал лишь в том случае, если его приводили в дом и сажали за стол. В остальные дни дурачка кормили и обстирывали сердечные женщины, жившие по соседству с его прохудившейся хатенкой. А вот в сумасшедший дом Гришу никогда и не пытались определить — наверное, из-за его безобидности.

Самого Гришу в городке тоже никто никогда не обижал: это считалось у местного населения окаянством. Даже голос на него не повышали. Разве что глупые девки в свое время забавлялись над Гришей, целуя его на спор. Встретив дурачка, девки обступали его со всех сторон, и проигравшая в карты либо та, кому на ромашке выпало поцеловать Гришу, взасос прикладывалась к его слюнявым губам — целовать, согласно уговору, нужно было непременно в губы. То были единственные поцелуи и вообще проявления женской ласки, доставшиеся Грише в жизни. Но и они не пришлись ему по вкусу: отплевываясь, фыркая, вытирая рот ладонью и вытаращив свои и без того большие глаза, дурачок убегал со всех ног, провожаемый девичьим смехом. В конце концов, и этому развлечению пришел конец, когда мужики однажды застали девок за насильственным лобызанием Гриши. Изловив нескольких шутниц, мужики так отрихтовали их ремнями, что девки потом дня три не могли сидеть, шарахаясь при виде стульев и табуреток, словно грешник — при виде сковородки.

Конечно, Гриша не хотел напугать Толика в ту новогоднюю ночь: детей дурачок в отличие от собак любил. Но получилось так, что напугал. Пока дед Петя вел обрадованного неожиданной компанией Гришу домой, бабушка никак не могла успокоить Толика, которого трясло частой и крупной дрожью, как старый холодильник. Вцепившись в бабушкину тужурку обеими руками, внук категорически не хотел отпускать ни тужурку, ни бабушку и оставаться в комнате один даже на условиях открытой двери и включенного света. Затих он лишь, завидев подарок, принесенный дедом Петей. В картонной коробке с колтунами грязной ваты и пучками сухой травы на дне сидел, собравшись в комок, дымчатый крольчонок. Толик, шмыгая носом, потянулся к крольчонку. Тот скакнул в сторону большой мохнатой лягушкой. "Не бойся, не бойся его, он сам тебя боится", — сказала бабушка, непонятно к кому обращаясь — к внуку или крольчонку. Взяв крольчонка, она осторожно положила его в ладони Толика. Зверек, прижав уши и подергивая верхней губой, дрожал в унисон с Толиком. Так они и дрожали, прижавшись друг к другу, пока Толика не сморило, и он снова не заснул. Ночью температура у мальчика распрыгалась не хуже крольчонка, добравшись до отметки 39,5 градуса, и Толик впал в забытье. Наутро его увезли в местную больницу, где он пробыл неделю, после чего в городок примчалась мать Толика: бабушка все же дозвонилась и докричалась до нее из обшарпанной кабинки переговорного пункта. Мать перевезла сына, напичканного таблетками, как рождественский гусь — пшеном, в более современную больницу в райцентре, где Толику благополучно вырезали гланды.

Вырезать столь же благополучно из памяти пронизанные страхом и болью ощущения той новогодней ночи не удалось. Они все так же навещали Толика в его воспоминаниях, как правило — на Новый год, хотя с течением времени выцвели и съежились, обретя вид чего-то детского, глупого и не такого уж страшного. И уж, конечно, не могли они омрачить Толику новогодних каникул. Вообще, трудно чем-либо омрачить во время каникул жизнь человеку, родители которого с утра до вечера пропадают на работе, и потому можно, чувствуя себя полноправным владельцем квартиры, вкушать, когда вздумается, холодные котлеты, резаться с приятелями в пинг-понг на полированном столе в зале, используя учебники в качестве ракеток и сетки, и часами пялиться в телевизор, где показывают мультяшные "одиссеи" капитана Врунгеля и Филеаса Фогга, сказки Роу и обожаемую девчонками сопливую пастораль "Мария-Мирабелла". Нынешние зимние каникулы, предпоследние в школьной биографии Толика, были, как всегда, приятны и безмятежны. Толик и Венька катались с горок, возведенных у Дома культуры и прозванных в народе "тремя богатырями" (большая горка, средняя и маленькая), играли в дворовой коробке в настоящий хоккей, а дома — в настольный. Иногда к ним присоединялся живущий неподалеку Змей, и они устраивали круговые настольно-хоккейные турниры с участием трех великих сборных — СССР, Канады и Чехословакии, предварительно бросая жребий с целью определить, кому какая сборная достанется. Тэтэ везло: он чаще, чем одноклассники, получал в свое распоряжение великолепную пятерку и вратаря из "сборной СССР", представленной исключительно красными фигурками, и, будучи асом настольного хоккея, чаще побеждал, как и полагается сборной СССР. По окончании каждого турнира наступала кульминация спортивно-зрелищной программы. Занявший последнее место игрок должен был выйти на балкон и крикнуть любой проходящей внизу незнакомой особе женского пола: "Девушка, я вас люблю! Давайте познакомимся!". Сперва кричать было боязно, но затем проигравшие раздухарились и оглашали окрестности призывными любовными воплями вплоть до той минуты, когда одна из окликнутых, свиноподобная тетка с двойным подбородком и авоськой в руках, крикнула Змею в ответ: "Давайте! Я согласна! Какой у вас номер квартиры?". Парни,