Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев

Удо спешился, Николаус последовал за ним.

Здесь за негромким журчанием ручья послышался звонкий девичий смех. Удо усмехнулся, глянул значительно на Николауса и приложил палец к губам. Тихо молвил:

— Женщина — это почва, которая родит; мужчина — это ветер, который засеивает.

Оставив коней на тропе, они прошли несколько шагов на смех, упали на взгорок и осторожно выглянули из-за него. Увидели внизу за деревьями ручей или, можно сказать, речку; совсем неширокую речку: на хорошем коне перемахнёшь и не заметишь. Несколько девушек — пять или шесть, трудно было разглядеть точно за ветвями ив, — плескались в ручье. Смеялись, переговаривались по-эстонски. Одна белотелой рыбкой плавала в воде от правого бережка к левому и обратно; соблазнительно посверкивали в воде её коленочки. Две девушки сидели на толстом стволе ивы — искривлённом и склонённом над самым ручьём, — сидели и, смеясь, помахивали ножками, брызгались водой. Остальные расположились на берегу. Подставляли свои нежные, но в то же время крепкие от крестьянской работы тела лучам солнца.

Едва Удо разглядел обнажённых девушек, глаза его лихорадочно заблестели.

Он, придя в сильное возбуждение, сглотнул слюну.

— Давай сейчас налетим на них, как ветер, и всех засеем!.. Они уступчивые, я знаю...

Николаус же тем временем всё оглядывался. С этого места высокие стены и башни Радбурга уже не были видны. Он подумал, что если замок с этого места не виден, если не виден отсюда даже флюгер на Срединной башне, на Медиане, значит, и из замка это место не может просматриваться, и потому противник мог бы при желании запросто, незамеченный, сколь многочислен ни был бы, устроить здесь лошадям водопой, мог бы здесь и лагерем стать, накапливать силы.

— Слышишь, Николаус? Поставим им коней в стойла... — жарко шептал Удо, глаза его горели.

Но Николаус не разгорался от жаркого шёпота, на купающихся девушек глянул только вскользь:

— Нет, брат мой Удо. Я и так уже много времени потерял: то ожидая твоего приезда в замке, то ожидая, пока отец твой напишет старому магистру письмо, — и он решительно поднялся, направился к лошадям. — Пора ехать, торопиться надо.

Неприятно удивился Удо тому обстоятельству, что друг его умеет говорить твёрдое «нет».

Очень уж не хотелось Удо упускать такую удачную возможность налететь внезапным ветром на девиц, разомлевших на солнышке, ослеплённых ярким солнечным светом, убаюканных ласковым журчанием ручья, опрокинувшихся уж навзничь, как будто зовущих, отдающих вечную тайну свою даром, не за грош даже, лишь приди и возьми... а хотелось налететь на нежнотелых девиц этих, благоухающих своим неизъяснимо прекрасным, неудержимо влекущим девичьим запахом, и всех их беспощадно... беспощадно засеять. Очень раздосадовало Удо и то, что выходило не по его; он весьма удивился словам Николауса, ибо помнил, что в прежние годы Николаус всегда уступал ему — и в выдумке, и в дерзости, и в отчаянных выходках.

Но уж ничего поделать не мог Удо, видя необоримую решительность друга. И поднялся, и уныло поплёлся за ним.

Когда догнал его, когда ступил ногой в стремя, молвил Удо не без досады:

— Да, Николаус, ты изменился. В прежние времена ты не прочь был немного пошалить... Помнишь?

— Помню. Но согласись, нужно спешить, — твердил своё Николаус.

— Днём раньше, днём позже мы явимся в Феллин. Велика ли разница?

Прозвучавший вопрос остался без ответа.

Удо ехал позади Николауса. Удо был раздражён и обижен и долго молчал; всё вздыхал.

Встретили крестьянина на дороге в лесу. Это был высокий крепкий парень, он шёл им навстречу с берестяным туеском, полным ягод, и при ходьбе опирался на палку. Ещё издали посмотрел парень исподлобья, не ожидая ничего доброго от встреченных немецких господ... Крестьянин показался Николаусу знакомым, пылауским, и он кивнул этому человеку, проезжая мимо. Так изумлён и сбит с толку был крестьянин, что господин сей, едущий на коне, вежливо кивнул ему!.. В самых добрых чувствах черпнул ладонью ягод из туеска и протянул Николаусу.

Взяв ягоды, Николаус спросил:

— Как твоё имя?

Но Удо, подъехавший сзади, разобиженный и мрачный, не дал ответить, посмеялся зло:

— Брось, у него нет имени. Это же зверь, — он подъехал к крестьянину и, покосившись на его палку, слегка выдвинул меч из ножен. — У тебя есть имя?

Парень с потемневшим от обиды лицом склонил голову:

— Нет, господин. Откуда имя у зверя в лесу?

Опять засмеялся Удо:

— Вот видишь, Николаус! Я был прав. Откуда имя у зверя в лесу?.. Я бы выдубил его подлую шкуру, да неохота время терять, — и он пришпорил коня.

Николаус тоже уже отъехал, набивая рот ягодами, — крупными, прохладными, сладкими.

— Яан моё имя, — тихо произнёс крестьянин Николаусу в спину.

Добрый Николаус, обернувшись, кивнул и... якобы обронил монетку.

Между тем Удо всё не мог уняться, ворчал:

— Презренные вилланы! В лачугах своих по-чёрному топят, и вечно у них рожи в саже — не узнать, мой крестьянин или не мой. В ригах на снопах спят, не знают постелей; ударь крестьянина палкой, выбьешь из него пыль и спорынью, уродливое зерно, — он с досадой оглядывался на Николауса. — Ты говоришь, что надо спешить, а сам останавливаешься для разговора с чернью.

Николаусу ещё не раз в эту поездку представилась возможность убедиться в том, что у старинного друга его, у молодого барона Удо Аттендорна, предерзкий и довольно вредный нрав. То Удо часами мрачно молчал, и как бы Николаус ни старался, слова из него вытянуть не мог, и тогда Николаус дружески его поддевал: «Ты всё молчишь и молчишь, как будто проглотил белку!»... А то вдруг начинал говорить Удо, и было его не остановить; повествовал о своих любовных похождениях и пускался в такие подробности, о каких Николаус, человек чести, молодой мужчина, уважающий женщин, слышать не хотел; или восторгался Удо открывавшимися с дороги видами и в чьё-то поле спелой ржи или овса въезжал, сминая колосья, — въезжал, чтобы с нового места полюбоваться великолепным видом; или было целый час Удо ругался оттого, что где-то нацеплял себе на колени репьёв, и чертыхался, чертыхался (Николаус же, слушая его, тихо, смиренно крестился; очень не любил Николаус поминаний дьявола, и Удо о том знал). То рвался Удо набить морду тавернщику, какой, показалось ему, завысил плату; то пытался пинками изгнать из таверны волынщика, который будто играл плохо, который