Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили

мыслью. Здесь самая основная нить — это нить мыслей, рождаемых законом (не мыслей о законе, а мыслей, рождаемых законом), и в этом пространстве, если есть соотнесенность с этой основой, нечто может законопорождаться.

Аристотель фактически занят вопросом: из какого материала составляется мышление? Он как бы хочет описать, из чего оно состоит в той мере, в какой это то мышление, которое введено Парменидом как то же самое, что бытие, то есть мышление не как наша логическая способность, а как понятие, введенное бытийной греческой мыслью. Из чего оно состоит и как мы можем описать состав этого мышления? Идея смыслового пространства понимается Аристотелем так, что речь идет не о каких-либо содержаниях (что обязательно то или другое содержание, так же как в описании физического движения по прямой: почему предмет должен остановиться в этой точке, а не в той; если все точки одинаковы, то какой в этом смысл, почему именно здесь, почему это больше, чем то?), а речь идет об обязательности самого пространства. Раз оно есть, оно обязательно, оно нечто диктует — в данном случае имеется в виду пространство смыслообразования, — и в нем можно составить, повторить, и составление, повторение будет не просто составлением, повторением определенных содержаний, а будет повторением, или длением, или продлением, порядка, или, если взять в более широком смысле, повторением, продлением космоса — всего большого упорядоченного целого.

Таким образом существует нечто, действующее обязательностью пространства, поэтому у Аристотеля появляется образ кругового движения[97]* (я не буду его объяснять детально). Он говорит примечательную фразу: у кругового движения, в нем самом, нет ни начала, ни конца. Представьте себе движение точки по кругу: в этом круге в самом движении нет ни начала, ни конца. Начало полностью вовне самого движения, а круговое движение является перводвижением, то есть движущейся идеальной формой, которая позволяет нам понимать предметы в той мере, в какой мы можем представить элементы описания предмета как совпадающие с первичными элементами, на которые делится сам круг (в данном случае — круговое движение).

Я хочу зацепиться за кусочек аристотелевской фразы, что у кругового движения нет ни начала, ни конца в нем самом, оно (начало) полностью вовне. Представить нечто так, чтобы его начало было полностью вовне, — значит реализовать обязательность пространства, ведь пространство и есть внешнее отношение, если вдуматься. Почему круговое движение можно понимать, а через круговое движение и другие предметы в той мере, в какой мы остальные движущиеся предметы можем представить как реализующие круговое движение? А потому что круговое движение полностью перед нами, в нем нет скрытого внутреннего, оно целиком вовне. В нем самом, то есть внутри него, нигде нет ни начала, ни конца как некоей самостоятельной инстанции; самостоятельная инстанция кругового движения полностью представлена внешне, или вовне. Лишь по круговому движению мы можем прийти в следующую точку, в том числе и в том случае, когда речь идет о движении мысли.

Весь ход Аристотеля к последующему объяснению движения в мире (физического движения, механического движения) начинается с того, что прежде всего Аристотель задает движение мысли. Он хочет ответить на вопрос: каким образом, начав мыслить в точке A, я потом могу оказаться в точке B, причем так, чтобы еще можно было извлечь смысл, а не рассеяться по дороге? А уже Зенон показывал, что из частей, на которые мы можем разбить определенное содержание, из частей времени, взятого по содержанию, не вытекает никакая другая часть. Следовательно, то, что мы окажемся впереди, например в мысли, в истине, не вытекает из того, что мы пошли туда, куда пошли. Пошли вперед, но то, что будет впереди, не вытекает из того, что было перед этим.

Ход мыслей, начавшийся очень давно, с Сократа, проходящий через Парменида, Зенона и Платона, Аристотель замыкает на очень забавную теорию. Может быть, в смысле хода мыслей реального Аристотеля она не является исторически первой, но по характеру построения творческого источника мыслей Аристотеля она, безусловно, первый элемент в тигле аристотелевского мышления. Я имею в виду так называемую теорию вечного двигателя, который сам неподвижен[98]*, но который все приводит в движение, сам не соприкасаясь с тем, что приводит в движение; перводвигатель неделим, поэтому он не может соприкасаться (потому что соприкасаться можно ведь какими-то частями с тем, что приводится в движение), и он вечен. Чтобы в этом разобраться, нам достаточно обратить внимание на то, как Аристотель поясняет характер того движения, каким вечный двигатель приводит в движение все остальное. Аристотель берет такой пример: вечный двигатель движет так, как предмет любви движет любящего человека, — это пример душевной жизни. Можно взять это строже — фактически получим то же самое, только в более академическом виде, и это теснее свяжет нас с проблемой движения мысли.

Аристотель считает, что мыслящий ум приводится в движение действием того, что им постигается, то есть предмет мысли движет, сам не находясь в движении. Наглядно это легко представить. Действительно, если наша мысль находится в движении и ее движет предмет мысли, то есть тот предмет, к которому мы идем, то он движет нас, нашу мысль, сам оставаясь неподвижным; так же как предмет любви движет любящих — не обязательно физически движет, а в смысле когитаций, то есть наших душевных движений; он приводит нашу душу в совокупность душевных движений каким-то странным отношением, которое можно описать так: он движет, сам оставаясь неподвижным. Вернемся к формулировке: мыслящий ум приводится в движение действием того, что им постигается; предмет или то, что мы должны постигнуть, — впереди нас. Но, как мы знаем, это может случиться, а может и не случиться [(мы можем прийти к предмету, а можем и не прийти)]: из того, что мы пошли к предмету, не вытекает, что мы к нему придем, в том числе потому, что мы можем в любой момент умереть; мы знаем, что умрем, но не знаем, когда это с нами случится. Если взять образ смерти как предельный образ, или символ, дискретности, то это очень легко позволяет понять суть дела, с которой борется в данном случае греческий ум.

Повторяю: мы двинулись к предмету… но почему и как мы к нему приходим? Теперь ясно, что ввести понятие вечного двигателя означает ввести гарантию и основание того, почему мы приходим к предмету. В каком смысле почему? Да потому, что он нас движет, он нас привел в движение, так же как форма взрослого человека (а это событие уже есть в мире) есть вечный двигатель ребенка, который придет к этой форме[99]*.