Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Помню случай у нас был особый на деревне с Санькой Перминовым. Сейчас-то все о нем и призабыли, а я нет-нет да и вспомню о том. Поехали те Перминовы к сродственникам своим на свадьбу, да и поугорали там замертво. Привезли их обратно мертвыми, схоронили. А Санька, он еще мальцом был, не ездил, потому и живым остался. Взяли его к себе отцовы братья на жительство, вырастили.

Он как из мальца парнем сделался, так в работу по людям пошел. Тем и кормился. А потом и вовсе мужиком стал, косая сажень в плечах, здоровущий мужик с него вышел. Хоть мелка река, да круты берега. Такую он силу набрал, что одной рукой сарайку за угол поднимал. Двух мужиков за шкирки возьмет, лбами собьет, искру выбьет, от нее и прикурит.

Но норовистый был! Спасу нет! Норов, он что боров, в землю упрется, в сторону не собьется.

Вот за энтот норов Саньку и невзлюбили. Чего другому бы простили, все на него ложили-вешали, словом добрым не тешили: и нос крив, и нрав не прав. И кликать его стали по чудному: Перма-Стерва. А чаще всего так Санькой Стервой и кликали, называли, иного имечка и не знали.

Другой бы на его месте норов умерил, себя да людей пожалел, коль вышел таков прострел. Ан нет, не таков Санька Стерва из себя был, чтоб кому простил: такого чем боле колотят, тем шибче нос воротит. А кабы на дятла не свой носок, никто б его в лесу не нашел.

Вот и Санька Стерва на дровнях по деревне правит, а встречу ему другой мужик едет. Ему бы тишком в сторонку свернуть, лошаденку попридержать, встречного пропустить. А у него зенки словно в небо уставлены, ни за что не свернет, знай себе нахлестывает лошадку, шагу не сбавляет, вперед погоняет, пока оне сердешные одна с другой морда к морде не собьются, хомутами-дугами не сцепятся.

Встречный-то мужик на Саньку ругаться-материться зачнет, на чем свет клянет, а толку, как с воробья пуха, тот не шевельнет и ухом. С дровней подымется, к лошади чужой подойдет да как кулаком жогнет ей, бедняге, промеж глаз, та и с копыт долой. Потом санки с мужиком вместе перевернет в сугроб и дальше покатил, будто муху задавил.

За норов его такой и опасались мужики наши Саньку Стерву. Никто ему и перечить не смел, словечка поперек не скажет, не выкажет.

Заявится Санька на посиделки в дом к кому, а парни враз и робеют, словечка не скажут, по углам жмутся, хоронятся. Девки песни не поют, глазками не стреляют, все замолкают.

Посидит Санька, попыхтит, ничего не скажет и обратно в дверь. По половицам ступает, как жернов по ним катят, трещат, скрипят, прогибаются, доска и та силищу не дюжую чует, стонет. Только он за дверь, а у парней с девками уже и разговор не ладится, не клеится, как подменили их. Вся веселость пропала, убежала, быстрехонько одеваются, по домам разбегаются.

Другой бы на Санькином месте али в город подался, коль мир его не принимает, на заработки отправился, в другое какое место съехал. С его-то силищей можно было подковы гнуть, железо ломать, себя за деньги показывать, хорошо зарабатывать. Только никто ему того, видать, не присоветовал, не подсказал, совета доброго не дал. А так бы глядишь и стал он человеком известным, заметным.

Да сейчас не о том разговор-беседа, что дорога ложка к обеду. Хошь, так и поезжай на обед, а слово привези в ответ. Не я при слове живу, а слово при мне. У нас не по словам человека судят, а по делам.

Так у нас Санька Стерва и жил на деревне, сам по себе, со своей думой на уме. Ни с кем не знается, не якшается, по улице идет, шуба задирается. Разве можно так жить-быть? И людям не хорошо, и ему в тягость.

Жил у нас тогда Микита Зырянов. Мужичонка из себя маленький, дохленький – соплей перешибешь; за кадку встанет и не видать. Из себя неказист, да на миру речист. Дом гол как кол, никакой удобы.

У такого хозяина ни удавиться, ни зарезаться нечем. Вот Микита и подъехал, подставился к Саньке Стерве, чтоб тот ему дровец из лесу привез. Сам, дескать, никак не соберусь, не решусь: то лошадь хвора, то упряжь мокра, не выедешь со двора.

Ну, Саньку долго уговаривать не надо: Бог дал здоровье в дань, а деньгу сам достань. Коня запряг, топор на сани, мы и сами с усами, где захотим, там и станем, погнал в лес. К вечеру обратно правит: такой воз везет, что конь едва идет, он ему за постромку помогает, плечом налегает. Аккурат у Микиткиного двора и свалил. Дровишки один к одному, хлысты подобраны, руби да печь топи.

Микита на крылечко свое о две половички, наземь кинутые, выскочил, головенкой крутит, вертит, на Саньку глазами лупает, ресницами помаргивает, закавыку какую ищет, чтоб мошну не трясти, деньгу сберегчи.

А знамо дело, что у него в кармане вошь на аркане, сроду денег не водилось, не теплилось, и крошек от табака не найдешь, все вывернуто, вытрясено. Уж такой он был, Микитка, мужичонка заполошный, как таракан суматошный: нос кулаком утирает, как выкрутиться соображает.

Вот и толкует он Саньке Стерве:

– Слушай, Санек, чужой куманек. Уж больно кряжистых дров припер, до чего оказался хитер. Мне ж их колоть, тюкать – останусь без брюха. А на меня болезнь нашла, не сойдешь с крыльца: спину ломит, все внутрях стонет, кровушку по телу не гонит. Боюсь, и до весны не доживу, видать, завтра помру. Окажи мне милость, чтоб баба моя не злилась, поколи, да сложи в поленницу ровненько, ладненько, под навес складненько. Пусть лежат, подсыхают и баба меня не мает. А уж я тебе отплачу добром, дам расчет серебром.

Санька речи евойные послушал, в затылке поскреб, почесал, на ладошки поплевал, топор доставал. Взялся дровишки колоть, крушить, только щепки по сторонам летят, не подходи, а то зашибет скоком каким ненароком. Быстрехонько с энтим делом управился, сладился, все как есть сложил, берестой укрыл, чтоб дождем не пролило, не промочило. Стучится к Миките в окошечко: принимай работу, подавай расчет, а то в брюхе печет. Сейчас купил бы сала, да денег не стало. Ехал к обеду, а и ужина не застал. А без ужина спать – собачья стать.

Микита Зырянов башку из сенцов высунул и орет оттудова:

– Чего стучишься, в дом по темноте ломишься?! Аль не видишь, спать легли, огонь задули, ноги разули. В темнотище денег не сыщешь, напрасно стучишься, молотишься. Приходи вдругорядь поране, когды встанем сами.

Плюнул Санька на него, пошел домой голодный, холодный, от работы вспотевший, крошки не евший. Тело да живот и без денег живет. А голодной куме все хлеб на уме.

Утром ни свет ни заря к Микитиному дому поспешает, голод кнутом подгоняет. В окошко стук-постук, выходи милый друг, слезай с печи, расчет тащи. Только заместо Микиты баба евойная вылупилась, такая же злыдня поперечная, за свое добро прижимистая. И Саньке кричит, как кобель ворчит:

– Чево расшумелся, разбушевался?! Мужик мой с утра в город поехал по делу. А тебе делать неча, так надень хомут на плечи, да водицы мне напиться с речки принеси, чтоб быть в чести.

Санька и энту обиду съел, проглотил, ушел ни с чем, дома на лавку сел, призадумался. До вечера так просидел, сызнова к Микитиному дому побрел, должок вытребывать.