127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

Выдох за выдохом — мешок наполняется влажным воздухом, я сосредотачиваюсь на том, чтобы выдыхать непосредственно в водонепроницаемую подкладку. Не давая дыханию раствориться в холодном ночном воздухе, я стараюсь удержать часть выделяемой влаги. Такое использование мешка представляется мне вполне разумным, но я не знаю, насколько эта теория работает. Я снова думаю о том, что лишь оттягиваю неизбежный конец. Проходит пять или шесть минут, и ночной холод пронизывает меня насквозь, поднимаясь через ноги и руки. Меня колотит со страшной силой, я пытаюсь сохранить свое положение, просидеть в обвязке еще хотя бы три-четыре минуты: левой рукой держусь за правый локоть, голова лежит на правом бицепсе, колени упираются в скальную полку. Но дрожь треплет меня, как стая собак. Приходится вытаскивать голову из мешка и снова укутывать ноги веревкой, укрывать плечи и руки. Я стал излишне ловким: обертывание ног отнимает у меня всего двадцать минут, я не успеваю согреться за этой работой. За нож и долбежку камня я уже не берусь; терплю свои мучения и молюсь в надежде, что переживу эту ночь.

Полночь, вторник, 29 апреля. Проведя несколько часов в спорах с собой, я наконец решаю отхлебнуть глоток мочи. У меня еще есть в запасе примерно полчашки чистой воды, но я хочу понять, какова моча на вкус и в состоянии ли я ее вытерпеть. Прикрепляю загубник к обрезку трубки на кэмелбэке — саму трубку я срезал, когда в первый раз мастерил жгут. Набираю в рот примерно две столовые ложки мочи и немедленно глотаю. Ночной воздух охладил ее, вместо тридцати шести градусов ее температура теперь — около пятнадцати. Моча резко соленая на вкус, отвратительно горькая настолько, что скулы сводит. Удивительно, но все не так ужасно, по крайней мере меня не тошнит и не рвет. Затруднительность положения нарастает. Если бы моча была невыносимо мерзкой, ответ был бы — не пить. Но поскольку, оказывается, я способен выпить почти половину того, что собрал, не доходя до коричневого осадка неизвестной природы, вопрос до сих пор открыт. Жажда подталкивает меня к тому, чтобы выпить две чашки прямо сейчас. Но идея не кажется мне хорошей. Я, конечно, слышал об очистительных диетах уринотерапии, но очевидно, что сторонники этих диет пьют и достаточное количество воды. Может быть, память меня подводит и никаких таких диет не существует — в моем теперешнем состоянии я не могу полностью доверять своему мозгу. В любом случае чистая моча была бы определенно лучше, чем то, что у меня есть. Так что непонятно, должен ли я дальше пить мочу, и нет способа проверить. Я подозреваю, что игра будет стоить свеч, но еще не сейчас. Буду тянуть остатки воды ближайшие двенадцать часов, пока она не кончится, а там вернусь к этому вопросу.

Еще несколько циклов полусна и дрожи. Три часа утра, вторник, шестидесятый час заключения. Камень поймал меня в ловушку днем, в половину третьего. Я изменил график потребления воды и теперь пью ее немного чаще. Осторожно поднимаю бутылку с водой на уровень глаз и отмечаю остаток — меньше ста граммов, скудный запас. Зажав бутылку между коленями, отвинчиваю пробку левой рукой, подношу горлышко ко рту и, не успев еще намочить изнутри нижнюю губу, командую себе убрать бутылку. И так каждый час в течение всей ночи.

Последние граммы воды стали для меня священными. По сути, жидкость превратилась в нечто неземное, незыблемое и вечное — в само время. Вода стала временем, вода стала самой жизнью. Пока не кончается вода, длится и моя жизнь.

Или я убеждаю себя в этом. Некоторые признаки говорят мне о том, что в организме явно развивается обезвоживание. Даже если я сохраню остатки воды, я умру довольно скоро, поскольку телу не хватает жидкости для того, чтобы полноценно функционировать. Глаза покраснели и запали, во время сеансов видеозаписи я стараюсь не смотреть на себя, чтобы не видеть обтянутых кожей скул. Воздух пустыни раздражает глаза под контактными линзами, но в организме нет воды, чтобы слезами смыть эту грязь. Обезвоживание затронуло и сердечные мышцы, пульс слабый, но частый — сто двадцать ударов в минуту в состоянии покоя, на шестьдесят процентов выше, чем мой обычный пульс. Несмотря на участившееся сердцебиение, загустевшая из-за обезвоживания кровь течет по сосудам очень вяло, с трудом снабжает организм питанием и не может нормально выводить из него продукты жизнедеятельности. Кровяной насос не справляется со своей работой, жидкость, которую он пытается расшевелить, затвердевает во внутреннем водопроводе. Артериальное давление постоянно снижается, температура тела скачет, от любого легкого ветерка начинается очередной приступ дрожи. Внутренние органы стремительно теряют жидкую составляющую и страдают от обезвоживания. Я худею на два — два с половиной килограмма в день. Кожа на тыльной стороне кисти стала морщинистой, как у рептилии, потеряла эластичность. Если прикусить и оттянуть ее зубами, остается след в форме маленькой палатки. Но гораздо страшнее всех телесных признаков обезвоживания сама жажда — неукротимая… неутолимая… ненасытная… непрестанная.

Я ловлю себя на желании, чтобы это все кончилось, — просто чтобы положить конец жажде. Моя смерть должна прийти в образе сердечно-сосудистого коллапса, но не исключено, что раньше меня прикончит жажда.

Два часа спустя, в пять утра, настает время для очередного водного ритуала. Я достаю бутылку, зажимаю между коленями и отвинчиваю крышку одной рукой. Затем поднимаю ее ко рту, и тут крышка неожиданно цепляется за ремень обвязки, бутылка выскальзывает из рук. Усталый мозг реагирует медленно, я не успеваю ее поймать, бутылка наклоняется почти горизонтально, и несколько капель воды, святой воды, которой я причащался, превращает налет красной пыли на моих коричневых шортах в пятно бурой грязи.

Твою мать, Арон! Куда ты смотришь? Что ты натворил?!

Вода — это время. Сколько часов своей жизни я сейчас вылил? Шесть? Девять? Полдня? Эта ошибка, как сошедший с рельсов поезд, бьет по моему боевому настрою, разрушает хрупкую стену дисциплины и педантичности, с помощью которых я держал отчаяние в узде. Независимо от того, что я думал раньше, потеря половины всего запаса воды заставляет меня осознать, насколько я психологически зависим от этого остатка. Даже если с точки зрения физиологии у меня осталось так мало воды, что можно сказать, и не осталось ничего, — я чувствую себя так, будто потерял половину жизни.

6:15 утра, вторник, я дрожу в своих веревочных обмотках, засунув голову в мешок, чтобы хоть как-то справиться с пронизывающим холодом, и вдруг слышу крик внутри затуманенной от недосыпа головы.

«Ларри!» Это мама зовет отца. Я вижу маму в банном халате, она бежит по лестнице, ведущей из спальни, чтобы сообщить какое-то ужасное известие. Видение обрывается раньше, чем она успевает добежать до отца. Это не воспоминание и не сон, больше похоже на телевизор, включившийся вдруг в моей голове и транслирующий картинку из родительского дома. Это что-то уже случившееся? Или предчувствие того, что еще случится? В любом случае я совершенно уверен: мама спешит сообщить отцу что-то насчет меня. Но что это — известие о том, что я в беде, или о том, что меня нашли, или о том, что я погиб? Может быть все что угодно.

Свет постепенно возрождает очертания каньона, и я приободряюсь от мысли, что пережил еще одну ночь. Видимость достаточная, чтобы сделать очередной репортаж на видеокамеру.