Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

— Давыдченко сказал, что мне и отводится именно эта роль.

— Стыдно сознаться, Дмитрий Трофимович, но из лиц, которым мы можем довериться, ни один не знает немецкого языка.

— Знание языка не может лишить разума, — проворчал Потапов.

— Ни одного безрассудного шага мы делать не собираемся, — сказал Дмитрий Сергеевич. — Но в принципе вы могли бы?

— В принципе — нет, абстрактно… пожалуй…

Дмитрий Сергеевич предложил встретиться через несколько дней.

Когда Потапов вышел, уже смеркалось. В темном дворе к нему подошел Давыдченко.

— Куда вы? — спросил он тревожно.

— Домой, конечно. До свидания, Михаил Михайлович, я очень спешу. — Потапов быстро зашагал к выходу на улицу.

— До свидания… — растерянно прозвучало у него за спиной.

Из ленинградского дневника

Утром обнаружил, что верхнее стекло в окне моего номера разморозилось и даже виден край крыши. Еще с вечера чувствовалось, что будет оттепель. Кто-то говорил — не баловать ноги валенками, а я почти два месяца не надевал сапоги. Решил надеть. Но что за чертовщина? Без портянки, только на шерстяной носок и то не лезут. А были на три номера больше. Посмотрел — нога не моя, огромная, вся распухла. Ткнул пальцем подъем, осталась глубокая ямка. Долго сидел, согнувшись, разглядывая ноги, дышать стало тяжело. Выпрямился — закружилась голова…

До этого утра блокада для меня была разве что непроходящим желанием поесть. Я научился делить на три части свои 125 граммов и две части — утром и вечером — съедаю под кипяток, а третий ломтик — днем в комендатуре, где получаю тарелку дрожжевого супа. Я много хожу, много работаю, а дистрофия, она, оказывается, в валенке пряталась. Ничего, конечно, особенного, но все-таки надо к этому привыкнуть.

Долго сидел, собирался вниз разжиться кипятком. Открылась дверь, вошел милиционер, пожилой, довольно высокого роста; раньше он был, наверно, полный, но сейчас все на нем обвисло: и кожа на серых щеках, и шинель.

Он плюхнулся на стул и отрывисто, со свистом в груди сказал:

— Очень прошу вас… пойдемте со мной понятым… тут один не наш человек… помер, значит… Надо оформить.

Покойник был на третьем этаже, и поднимались мы туда долго, с остановками, дышали, как два старых паровоза.

Я его сразу узнал, видел его несколько раз в гостинице. Кто-то сказал, что он эстонец, капитан судна, потонувшего по пути из Таллина в Ленинград. Крупный, красивый, лет пятидесяти, он ходил в черной элегантной шинели с форменными нашивками на рукавах. Лежал он такой же большой, широкоплечий, но неправдоподобно плоский. Он знал, что умирает, лежал строго навзничь, и руки были скрещены на груди. Шинель с нашивками покрывала его.

Мы стали делать опись имущества.

— Одни очки в коробочке и одни очки — так… — диктовал мне милиционер и, пока я писал, говорил: — Мы к иностранным людям всегда большее почтение испытываем. Стал бы я какие-то очки записывать, если б дело шло о нашем человеке? А почему? Я скажу — это от давнего нашего раболепства. Не выветрилось. Пишите: кошелек с деньгами. Кожаный. Бумажные деньги неизвестной ценности и названия — одиннадцать штук, а также серебряная и медная мелочь… Скольких я своих вот так же оформил. Главная забота — сургучу достать, чтобы жилплощадь опечатать. Даст бог, в этой войне гордости поднаберемся. А? Пишите… Чемодан небольшого размера. Кожаный. С нательным бельем свежим и ношеным. Будем считать? Давайте не будем, пусть за единицу у нас пойдет чемодан… У меня жена семь дней как померла… Нет, сегодня уже восемь. Она всегда обвиняла меня, что я службу люблю больше, чем ее. И вот, надо же — умерла действительно без меня — я в облаве был, беспризорных ребят на чердаках да по пустым квартирам ловили… Пишите — нож финский с ножнами к нему. Ручка отделана серебром, а по лезвию какая-то надпись. Красивая штука — поглядите… На днях захожу по службе на квартиру к одному знаменитому артисту. Он составил посреди комнаты на пол свой художественный фарфор и накрыл ковром, от бомбежки, говорит. Я подумал, он рехнулся… А то мы мародера поймали — ходил по квартирам и вещи на еду выменивал. Что, гад, не придумывал — в брошенной аптеке украл облатки для пилюль, они из желатина, так и на них выменивал. Комнату свою до потолка вещами завалил. Что он с ними собирался делать, ума не приложу… Пишите: часы карманные с цепочкой, возможно золотой, и с ключиком для завода… Да… Мне про вас внизу сказали, что вы пишете, — это что же, служба у вас такая? Вот, думаю, как раз понятой что надо — опись будет подробная… Людей теперь так не считают, как мы с вами эти часы с цепочками… Да… Свез я, значит, жену на сборный пункт за Охту. Хочу, чтобы ее в список какой-нибудь занесли. Говорят: у вас будет справка из домоуправления или из загса, и больше, говорят, вам ничего не надо. Так то, говорю, справка о смерти, а мне надо — где ее похоронили. Сыновья с войны вернутся, спросят — что я им скажу? Так и не дали… Пишите: шинель черная из шерсти, форменная, одна…

Глава двадцать вторая

Этой метельной ночью Аксель отправил через фронт Жухина и Браславского.

Жухин шел второй раз и чувствовал себя уверенно, но он и в первый раз не испытывал особенного страха. Вряд ли ему совсем незнаком страх, но он настолько привык рисковать, что это было его нормальным состоянием. На его личной карточке, в графе «Особые примечания», стояло: «Для поручений икс». Говоря попросту, это означало «для темных дел».

В 1918 году, оказавшись во Франции, безусый юнкер Анатолий Жухин сразу же начал с уголовщины — ограбил ювелира. Пришлось бежать в Германию. Здесь он почувствовал себя свободнее — в побежденной стране царил хаос. Молодой Жухин решил поступить в полицию. Он выдавал себя за «вечного» безработного, коротавшего время на бирже труда, а собирал сведения о настроениях лиц не немецкой национальности. Последние годы он числился в гестапо и по его поручению выполнил немало темных дел. На крупные дела его не брали — гитлеровцы не доверяли такие дела людям не немецкой национальности.

Когда Аксель формировал свою группу, он попросил у гестапо человека «для поручений икс». Прислали Жухина. После первого разговора Аксель определил цену этому человеку и в дальнейшем относился к нему холодно, если не брезгливо, но одновременно знал, что в его группе Жухин, может быть, самый надежный. Первый