Лебеди улетают - Мария Семенова

Оказывается, в тот первый раз ему оставалось пройти какие-то пару сотен шагов. Святилище лежало на высоком речном берегу, там, где каменные обрывы полукругом вторгались в самое русло, преграждали прямой путь бегучей воде. Словенские Боги жили совсем рядом с могилами, или, может, это могилы вплотную обступали святилище, стремясь под сень Божества… Широко летели над ними угрюмые облака, и сырой ветер раскачивал исполинские сосны.

Со своего места Пелко не мог подробно рассмотреть деревянного властелина, стоявшего посередине огороженного круга, видел только, что вроде и впрямь мерцали у того в дождливом сумраке позолоченные усы. Перун?.. Тот Перун, чей топор так долго висел у Пелко над головой… Ненасытное любопытство знай подталкивало корельского парня, но сойти с кургана и подобраться поближе он не посмел. Он слышал от Святобора, что в Варяжской земле, в высоком граде Арконе, сами жрецы в присутствии своего Бога не смели даже дышать. Как знать – может, и Перун ладожский столь же обидчив? А не сам осерчает, так стража-охрана, вон в той избушке живущая, как раз с копьями набежит!

Золотоусый Бог стоял лицом к реке – на восток. В три человеческих роста высился он за бревенчатой оградой, за священным рвом, через который заказан был путь всему, враждебному людям. Со своей кручи он первым приветствовал солнце, встающее из-за непроходимых лесов, и светлая тайна зарождалась меж ними на искрящейся дорожке в речных волнах. Нынче, правда, солнечный Бог какой день уже прятался в тучах, но надежда жила: ярко пылал во рву перед Перуном брат Даждьбога-Солнца, неугасимый Огонь. Заботливые руки питали его дубовыми дровами, не давали в обиду шумному ливню, многоснежной метелице-пурге. Пока горит этот огонь – будет стоять над землей высокое синее небо, будут разливаться реки и созревать урожай, будет мчаться гремящая Перунова колесница и холодная тьма никогда не победит солнечного тепла…

Северный ветер доносил до Пелко глухую песню сосен и отдаленный запах костра. Пелко думал о Перуне и о жертвах, которые, наверное, каждый год ему здесь приносили. Стояло же перед изваянием тяжелое каменное кольцо, принимавшее в себя и душистые цветы о восьми лепестках, собранные в лесу, и хлеб свежий, а в великие и ратные дни – кровь могучих рыжих быков и молодых пленников, приведенных из боя!

Потом Пелко стал думать о людях, лежавших здесь в могилах, о князе Вадиме и о погибших рабах, о боярине и еще о многих, положивших головы в непримиримой княжеской распре. Вот сидел в Ладоге словенин Вадим, потом сидел с варягом Рюриком вместе, теперь остался Рюрик один. Сколь народу погибло, сколь многие дома навек опустели!.. А вечное небо того словно бы и не заметило: вставал новый день, и ведро сменялось хлещущей непогодой. И жили Боги на небе, свои у корелов, варягов, мерян и словен, а еще стояли ведь в корельских лесах дивно изукрашенные камни – схваченный зорким глазом искусника, крался по тем камням золотошерстный Отсо, неслись длинноногие лоси, летели вещие птицы. Давно дело было. О тех, кто клал требы изваянным в камне зверям, ничего уже не знали находники-словене, поставившие Перуна, не помнили сами корелы, испокон веку сидевшие здесь по лесам… А ведь жили, наверное, люди-то, и тоже охотились и любили ласковых жен, и тоже небось просили у кого-то удачи, провожали щедрую осень и радостно закликали в гости весну… И каждый устраивался как навсегда и тоже полагал, наверное, что не было у звездной вечности заботы важнее, чем мешок серебра, красивое обручье или власть над маленьким племенем, не поровну доставшаяся вождям… что это-то и было тем главным, ради чего стоило жить, стоило идти на муки и смерть.

Так думал Пелко или немного не так, а только, пока шагал оттуда назад, ему все казалось, будто он соприкоснулся душою с чем-то совсем неведомым ему допрежь того дня.

По дороге он встретил Тьельвара, и тот зазвал корела на Гетский двор проведать больную собаку, посмотреть, как поправлялась. Пелко пошел с ним с немалой опаской. И точно: первым, кого он увидел прямо в воротах, был Хакон. Хакон на него даже не посмотрел…

За одно следовало поблагодарить Ахти, онежского Гуся. Пожив у него, Пелко стал много увереннее ходить по Ладоге и вокруг. Забредал, не пугаясь шумливой толпы, даже на торг. Правда, там, на торгу, день ото дня делалось все скучнее. Пришлые гости давно уже разлетелись всяк в свою сторону и ныне хвастались прибытками да покупками, сидя у родного огня. Только ближние леса еще высылали охотников, чудских да корельских, – менять воск, мясо, ягоды на железо и хлеб. Пелко разговаривал с ними, стараясь узнать что-нибудь о своих, но все напрасно. Сперва это его огорчало, потом стало радовать. Случись что на Устье, злая весть долетела бы немедля!

А еще он каждый день ходил мимо боярской избы, поглядывал сквозь редкий забор. Видел во дворе Всеславу, видел Ратшу – воин дня не мог прожить без невесты, всякий вечер являлся ее повидать: то в гридницу вел, то сам вечерять оставался, будто кто его приглашал. А что, может, и приглашали, Пелко ничему уже не дивился. Он видел Ратшу-оборотня и Всеславу вдвоем. Названая сестренка сидела на бревнышке, а Ратша отточенным топором выглаживал новое коромысло, давал ей прикладывать к плечу, отбирал, принимался осторожно подтесывать. А ведь и ловок был с топором – двое рабов, на все руки умельцы, уважительно косились на него, снуя туда-сюда, и стояла в избе игрушечка-прялка, которую Ратша сам вырезал и раскрасил… Должно, на топорище посадил его отец, когда он, Ратша, в первый раз засмеялся! Пелко знал, чего ради старался нетерпеливый жених. С этим новеньким коромыслом наутро после свадьбы Всеслава пойдет к знакомому с младенчества колодезю, попросит колодезный дух не гневаться и дать ей, жене мужатой, водицы столь же вкусной и чистой, какую он, добрый, всегда давал ей, девчонке…

Эй, жених, наш первый братец!

Не идет твоя услада,

суженая не готова:

сапожок один надела,

а другой лишь примеряет.

Ждешь ты уточку с проливов

подожди еще немного:

заплели одну ей косу,

а другую заплетают.

Ждешь ты ягодку-малинку,

подожди еще немного:

рукавичку лишь надела,

а другую надевает…

Боярыня из дому показывалась редко. Знать, тошно ей было на Ратшу даже смотреть, не то что за столом угощать. А еще рядом со Всеславой частенько стали видеть Красу – с того самого дня, когда Ратша едва не задушил Хакона в единоборстве. Дочь боярская, не чинясь, приходила к ней в крепость, в девичью к чернавкам, нянькалась с малышом. Тот скоро перестал дичиться ее, топал навстречу на еще неуверенных ножках, забирался на колени. Мать его жила в крепости не княжеской добротой, кто ее видел-то, эту доброту, – помогала готовить гридням еду, пекла и варила, по полдня не отходила от жаркой печи. За это воины баловали и ее, и сынишку, не оставляли ходить разутыми-раздетыми, а Ратшинича прочили в отроки, когда подрастет. Нынче уже кто-то смастерил для него крохотный меч, повесил над постелью мальчишки: пусть ждет. Парни быстро вытягиваются – кто этого не знает! Быть ему отроком, а после гриднем вослед отцу. А там, если будет сметлив, из мужей хоробствующих и в бояре думающие выйдет… не он первый такой!