Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Естественно, что главного оппонента она нашла в Верещагине. Поначалу от их столкновений летели искры, но по мере того, как мы все глубже забирались в плотные слои американского студенчества, углы сглаживались. Мы подтрунивали по поводу намеков Анастасии на ее высокое происхождение, Романофф же, а она неустанно прохаживалась по поводу нашего «неумения» пользоваться системой самообслуживания в университетских кафе. При подходе к кассовому аппарату, где расплачивалась за нас госпожа Романофф, на наших подносах оказывались такие груды продуктов питания, что у хозяев глаза на лоб лезли. Чаша терпения была переполнена в тот момент, когда Женя, ничтоже сумняшеся, как говорят, положил себе на завтрак целый ананас, экзотический тогда для нас фрукт, вместе со всей его чешуей и хвостом.

Карт-бланш заменили на талоны с указанными в них ограниченными суммами кредита.

В целом, однако, события развивались в нашу пользу. Через три или четыре дня после нашего прибытия в Америку взлетел Гагарин, и на волне вызванных этим событием восторгов, изумления и скрытой ревности мы триумфально прожили до следующего, совсем другого плана события. Началось и тут же закончилось провалом поддержанное новоизбранным президентом Кеннеди вторжение кубинских эмигрантов в заливе Свиней, чье название мы без устали обыгрывали на все лады. Застала нас эта авантюра в некоем Форт-Уэйне, казавшемся нам глухой провинцией, где пресса да и обыватели рассматривали нас, советских, «красных», чуть ли не как пособников Кастро, чьи люди топили в заливе симпатичных американскому общественному мнению повстанцев.

По словам перепуганной Романофф, забывшей в этот момент о всех наших политических разногласиях и помнившей только о своей ответственности за группу, нас могли интернировать. Женя был на коне. Он подбадривал малодушных и торжествующе допрашивал Анастасию Михайловну и ее коллег, что они думают по поводу этого неспровоцированного нападения на маленькую мирную страну, ставшую на путь освобождения от империалистического господства.

С течением дней и эта заваруха потеряла свою остроту. Перебираясь из кампуса в кампус, мы постепенно адаптировались к нашему кочевому образу жизни и стали получать от него истинное удовольствие. Женина непримиримость, которая так воодушевляла нас в дни Кубинского кризиса, теперь вызывала улыбки и даже иронию, и не только с американской стороны.

В столице штата Небраска он пытался загнать в угол местных конгрессменов вопросами, почему в отличие от национального и других штатов, их парламент всего-навсего однопалатный. Неравноправие?

Праздником было узнать, что нас пригласил неожиданно к себе друг Хрущева, американский предприниматель канадского происхождения, что и в США есть зоны, закрытые для иностранцев. Поместье банкира, который прислал за нами два огромных «линкольна», находилось как раз в одной из таких зон. И он взял на себя нарушение порядка, что дало возможность госпоже Романофф парировать ехидные реплики Верещагина указанием на то, что «у вас» на такое никто бы не решился. А если бы и решился, оказался в тюрьме.

В Техасе с нами несколько дней подряд были студенты из семей эмигрантов до– и послевоенной поры. Одна из девушек, Галя, украинка, была настроена особенно воинственно и всем своим видом, даже словами, давала понять, что согласилась общаться с нами только ради возможности сказать всю правду в глаза. Надо ли говорить, что и тут основным ее спарринг-партнером был наш Женя.

Пять дней бок о бок с нами, чье поведение и манеры все-таки, видимо, расходились с тем, что существовало в ее представлении, смягчили, казалось бы, и Галину.

Атмосфера прощального вечера была особенно сердечной, и под влиянием ее Женя предпринял попытку окончательно закрепить достигнутый в непрерывных дискуссиях успех:

– Ну, вот, Галю, теперь ты видишь, какие мы. А обещалась всех нас, москалей, перевешать на первой осине…

Галина глянула на него в прищурку и после короткой паузы, которая привлекла внимание всех, кто был рядом, процедила:

– Ще приде час, Женечка, ще приде…

Ответом ей был взрыв хохота с советской стороны, который поверг ее в состояние шока. Чего угодно ожидала она в ответ на свой выпад, только не это. Немного пришла в себя только после того, как сообразила, что веселье было вызвано фиаско очередного пропагандистского хода Верещагина.

Помню, прилетели мы в Чикаго. Идем от самолета к зданию аэровокзала. Женя с двумя огромными чемоданами в руках, один свой, другой – одной из наших девушек, останавлива ется на секунду перед широкими, во всю стену стеклянными дверями, ставит чемоданы на землю, чтобы открыть двери, и, о чудо… створки сами поползли в разные стороны. Напомню, это был 1961-й год, и мы были из Советского Союза, который в бытовой и гражданской технике преуспел куда меньше, чем в военной и космической.

– Ну, Женя, а что ты на это возразишь? – спросил, снова под общий смех, инженер из Челябинска.

К чести Жени, он нимало не обижался на эти смешки. Полагая нас, среди которых он, член экипажа бомбардировщика времен Второй мировой войны, был самым старшим, просто несмышленышами, еще не отведавшими почем фунт лиха, он продолжал жить по принципу – подвергай все сомнению. Когда мы были на ферме, он, ласково погладив гусеницы покорителя полей, вкрадчиво спросил хозяина: «Тракторишко-то когда последний раз меняли?» И, выслушав ответ, полез куда-то внутрь в поисках технического паспорта – проверить…

…После Америки мы редко встречались – где Братск, где Москва, но из виду друг друга не упускали. Не исключаю, что здесь была и доля доброкачественного тщеславия с обеих сторон. Мне приятно было упомянуть в компании о друге-приятеле с Братской ГЭС; ему тем более – о былом молодом репортере, который когда-то заступился за него в газете, а теперь вон, глядите, стал ее редактором.

Только-только установится более-менее регулярная связь, как что-нибудь да происходит – то с ним, то со мной, – будь то хорошее или не очень, что на долгое время выбивает из колеи. С чувством запоздалой вины признаюсь себе, что он в таких ситуациях был более настойчив и последователен.

С началом моей посольской жизни мы и совсем подзатеряли было друг друга. Звонить из Стокгольма в Братск сложнее, чем из Москвы. А письма писать… Мне хватало служебной переписки, которая занимает процентов шестьдесят служебного времени посла.

Он, кажется, впервые встретился с необходимостью адресовать письмо за рубеж, и первое из его посланий начиналось так: «Борис Дмитриевич! Это Верещагин. (С чего бы это вдруг Дмитриевич, пожал я мысленно плечами.) Пишу, как Ванька Жуков на деревню дедушке. Дай мне четкий адрес для писем. Тебе – Борису Панкину. И тебе – послу. И телефон. Возможно, надо будет позвонить. Служебный и домашний. Договорились?»

По счастливой случайности это письмо, адресованное в МИД СССР, дошло до меня. Что же касается телефонов, то Женя никак не мог примириться с тем, что домашнего телефона у посла нет, – не положено по правилам безопасности, – и всегда сетовал на то, что начинать разговор приходится с секретарем – ненужная трата денег.