Похороны ведьмы - Артур Баневич

– Так ты те, что с картинками, читаешь?! – возмутился Зехений. – Внесенные в индексы?

– Но здесь не то, – отмахнулась она. – Вот стоит Дебрен. Можно сравнить. – Чародей застыл с глупым видом. – Я испорчена до мозга костей, так что ничего не скажу: мне приятно было, когда он осматривал что мог и при случае, скалу ощупывая, погладил меня по ягодице.

– Я…

– Молчи, Дебрей. Уж не настолько я порочна, дай договорить, пока храбрости хватает. Если б мы были здесь одни, а ты экспериментальное лечение предложил, даже без всяких шансов сделать меня матерью, поверь, я бы еще твою руку с благодарностью поцеловала. Но против боли мне это вряд ли поможет, если ты от обезболивания к ударам молота перейдешь. А Вильбанд… Боюсь, знаю, что могу умереть. А этого я не хочу. Хочу попробовать. Чувствую, что только с ним у меня есть какой-никакой шанс.

Вильбанд отер покрывшееся испариной лицо. Было жарко, но все же не настолько. А у него дрожали руки.

– Ты выбрала меня, потому что у меня нет ног? – то ли спросил, то ли отметил он. – И я один там помещусь? Стало быть, по расчету?

Она какое-то время приглядывалась к нему. В уголках губ блуждала тень улыбки. Дебрен подумал, что последний вопрос Вильбанда – глупее глупого. Расчетливая женщина не позволила бы себе так горько насмехаться в такой момент и говорить такое.

– Не будь ребенком, Вильбанд. Ничто не дается даром, и уж наверняка не это. Самое ценное. Однажды я тебе уже объясняла: любят всегда за что-то.

Вильбанд не был ребенком, но Дебрена все же удивил резкий рывок тележки и торжествующий грохот деревянных колес, двигающихся поперек двора.

Он нашел его в темном углу под лестницей, где, судя по крючьям и захватам, благородные гости оставляли щиты, тяжелое оружие и охотничье снаряжение. Сейчас здесь висели какая-то ржавая мисюра[13], отдающая глубоким ранневековьем, охотничий рог и копье, запыленное и, кажется, неиспользуемое. Вильбанд сидел, прислонившись к стене, и угрюмо таращился на частично развернутый флажок, свисающий с наконечника. На флажке была изображена половина горы Допшпик. Та, что победнее, без замка.

– В чем дело? – Дебрен, которому такие фокусы уже начали надоедать, присел у противоположной стены, его глаза оказались на уровне глаз камнетеса.

– Отстань.

– Я сказал ей, что ты, вероятно, сполоснуться поехал. И за вином. Но вижу, как был ты грязен и трезв, так и остался.

– Дебрен… – Вильбанд переждал немного, дав магуну возможность сделать соответствующие выводы по звучанию голоса, и только видя отсутствие эффекта, закончил: – Отъ…

– Если ты собираешься жить в замке, – спокойно сказал Дебрен, – то должен избегать таких выражений. Не потому, что благородные не ругаются. Но после таких предложений частенько в дело идут мечи.

– Я слишком стар, чтобы менять привычки. Не знаешь, что ли, что я в сточной канаве прятался? Это Верлен, не какая-нибудь зачуханная Лелония. У нас порядок. Тротуары для пеших, а для других проезжая часть. По которой тоже ездят не кому как в голову пришло. Середина для важных, которые спешат, а такие, как я, должны шлепать по обочинам, у самого краешка. У меня колеса почти всегда в дерьме вымазаны.

– Я не исповедник, – пожал плечами Дебрен. – Судьба твоих колес меня мало волнует. Я хочу о ней поговорить.

– О госпоже графине?

– О Курделии.

– О чем тут говорить! Ты же сам сказал: я со своим словарем не гожусь для замков.

– Я не могу здесь оставаться. У меня работа в Фрицфурде. Другую такую работенку со свечой поискать. А мне нужна хорошая должность, потому что… ну, просто прими к сведению: нужна. Я не могу здесь сидеть и держать за ручку испуганную женщину.

– Протри глаза, – фыркнул Вильбанд. – Она… она… Это циничное, распущенное чудище. Сама постоянно твердит об этом. Черт побери, у нее человеческая кость накрепко к зеркалу привязана. Вдобавок детская! У ней и рука не дрогнет! Ты только на ее космы глянь. Цирюльник лучше бы…

– Судя по кости, парень был ненамного ниже меня. Судя по поведению – малость постарше. Я не настолько вымахал, чтобы хладнокровно в беззащитных женщин стрелять.

– Не защищай ее, Дебрей. Она всю свою родню перебила.

– И половину твоей? -тихо договорил чародей. Вильбанд вздрогнул, бросил на него удивленный взгляд. – Почему ты об этом молчишь?

Ответ пришлось ждать долго. Настолько долго, что никакого ответа уже не требовалось. Вильбанд, кажется, и сам это понимал, и только упрямство заставило его заговорить.

– По… ну, потому что это столь очевидно, что я даже… думаю, вполне естественно, что ни с кем подобным я не мог бы…

– Откуда ты переписал тот илленский текст? – еще тише спросил Дебрен. Под лестницей, как во всяком старом замке, таился мрак, но было лето, и внезапный румянец можно было заметить. Тем более если его подкрепили злобно стиснутыми губами. – Не из известной ли легенды о скульпторе и его творении? Где сообщают формулу, способную оживить камень?

– Тебе-то что за дело! И не знаю я, о чем ты говоришь!

– В том-то и суть, что немножко мое. Она моя клиентка.

– Это не она! Сколько раз можно говорить, что я ее никогда… – Вильбанд прикусил язык. Слишком поздно, поэтому тут же решил исправить ошибку: – Ну хорошо. Когда я начинал заниматься резьбой по камню, то был еще молокососом и порой думал о знаменитой Римелевой дочке, поэтому тот молот у правой ноги…

– Это должен был быть молот? – удивился Дебрен. – Я думал, посошок. Художник часто стилизует русалок под пастушек.

– Когда она моего отца убила, – угрюмо объяснил Вильбанд, – то я от молота отказался, поэтому узнать в том "посошке" кирку трудно, но и от нее я тоже отказался в приливе вдохновения. Глаз у тебя нет, что ли? Лицо у нее такое нежное, что меня даже спрашивали, не взял ли я в качестве образца… не ваял ли я с какого-нибудь детского трупика.

– Но мускулатура уже не детская. Я не критик, но скажу тебе, что если ты хотел отобразить контраст силы и девичьей хрупкости, то это у тебя получилось чертовски здорово. Так что не изворачивайся. Может, и неосознанно, но ты продолжал ваять Курделию. В той твоей русалке гораздо больше силы, чем в какой-нибудь конной статуе знаменитого полководца. При всей ее женственности. Потому-то Беббельс так легко дал себя провести. Ведь если принять, что хорошая статуя отражает правду о модели, то именно так бы выглядела наша маленькая гномиха с подправленной красотой.

– Она не гномиха!

– Не обольщайся. В Ошвицу ее теперь никто не отправит, но это не значит, что люди перестанут предков вспоминать. Она и гномиха, и пазраилитка, и ведьма вдобавок. Просто чудо, что она вообще мужа нашла. Но за хорошими деньгами и вприпрыжку пуститься не грех! Поэтому неудивительно, что наша девица реально на жизнь смотрит. И по-своему она права: ни за что только детей любят, правда, не чужих. Даже в любви к родителям душисты доискиваются рациональных элементов.