Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках - Анна Матвеева

– Зачем она вообще нас сюда зазывала? – возмущалась Лилька на пути к метро.

– Не знаю, – пожала плечами Наташа. – Может, ей просто хотелось похвастаться? У нас вот с тобой нет таких квартир, а у неё – есть.

Лилька промолчала, значит, согласилась.

Добрых три месяца (ей они показались злыми) Стафеева моталась по разным концам Москвы. А потом, как по волшебству, подвернулась идеально пустая белая квартира на Малахитовой улице – Наташа по чистой случайности успела занять её первой, потому что позвонила, как только вывесили объявление. В чём была, помчалась на встречу с хозяйкой, прихватив с собой все документы и залог за два месяца. Красилась в метро, чтобы произвести хорошее впечатление, – но хозяйку квартиры Наташина красота интересовала в меньшей степени, чем платёжеспособность.

«Но улица Ангелов тоже неплохо звучит», – признала Стафеева, сворачивая во двор вроде бы нужного дома.

Домофон чирикнул, и дверь, не ответив, открылась. Пятый этаж, из лифта направо.

Наташа толкнула дверь и очутилась посреди всех своих ночных кошмаров разом.

– Не разувайся, – махала руками Лилька, кое-как различимая из-за терриконов книг.

– Я и не думала, – сказала Стафеева, пытаясь пристроить свой пуховик поверх зыбкой пирамиды из разномастных коробок.

Титания нашлась в кухне – ещё сильнее, чем всегда, озабоченная, она складывала стопками какие-то тарелки.

– Бери всё, что понравится, – сказала вместо приветствия. – Мне отсюда ничего не нужно.

– И мне не нужно, – отозвалась Стафеева. – Покажи лучше, что надо делать.

Она как-то занервничала в этой квартире, почувствовала себя вдруг маленькой девочкой. Мать часто просила её помочь с чем-нибудь, но на качество этой помощи сердилась – дочь всё делала не так, как нужно, и финал был вечно такой: мама выполняла работу одна, а Наташа переминалась с ноги на ногу, тоскливо мечтая о том, когда всё это закончится и можно будет вернуться в свою интересную жизнь.

– Ну вот цветы надо вынести вниз, на почтовые ящики.

Цветов было много – огромные, разросшиеся, явно любимые, они лезли из горшков с какой-то яростью. Один из них (Наташа не слишком разбиралась в комнатных растениях) отрастил такие «волосы», что они доставали до пола. Наташа взяла горшок с длинноволосым растением, и с него тут же посыпались сухие листики.

Почему-то ей стало жаль этот цветок – и хозяйку, которая умерла, оставив после себя столько никому не нужных вещей.

(После меня останется самый минимум, пообещала неизвестно кому Стафеева, придерживая ногой входную дверь.)

У почтовых ящиков она столкнулась с Аней Капитоновой, работавшей вместе с ними в медиахолдинге до того, как Наташа ушла в издательство. Судя по всему, Ивашевская мобилизовала всех своих знакомых. Просто Виктор Цой какой-то, подумала бы Наташа, будь она постарше лет на пятнадцать, – Цой мог собрать полный зрительный зал за час до концерта, – но Наташа была из другого поколения и подумала другое: Лилька всё-таки страшный человек!

– Куда ты его тащишь, бедолагу? – запричитала сердобольная Аня, выхватывая из рук Стафеевой длинноволосый куст.

– Титания сказала, на ящики.

– Да пропадёт он тут! Никто не заберёт!

– Ну некоторые же оставляют в подъезде… Для красоты.

– Красота невозможная, – скептически сказала Аня, но всё-таки водрузила горшок поверх почтовых ящиков и даже как бы причесала его, сделав максимально привлекательным для новых хозяев. Может, кто-нибудь соблазнится.

Поднялись в квартиру. Капитонова тут же принялась оплакивать другие горшки, но поскольку забрать их себе она при этом не предлагала, то никто её особо не слушал. Наташа, радуясь, что нашла себе хоть какое-то занятие, перетаскала вниз все цветы и превратила почтовые ящики в нечто вроде зимнего сада, какие обычно бывают в пансионатах средней цены. Ей, как в детстве, хотелось спросить, можно ли уйти, но детство давно прошло, а дружбу, как уже говорилось выше (или только подумалось), никто не отменял.

Лилька колдовала над какими-то тряпками, в которых угадывались уже раскроенные платья – видимо, хозяйка шила. Ну конечно же шила: в углу большой комнаты стоит «Зингер».

– Машинку я заберу, – предложила Аня. – У меня сестра шьёт.

– Забирай, – согласилась Титания. – Вообще всё забирайте, только скорее решайте, что кому, – в шесть часов приедут грузчики. Попробую всучить им ковры. Никому ковры не нужны, девочки?

– Один можно у ящиков постелить, – сказала Стафеева.

– Точно! – обрадовалась Титания. – Вот и займитесь с Капитоновой.

«Интересно, а почему счастливый хозяин квартиры не участвует в разборе вещей?» – думала Наташа, скатывая пыльный ковёр в рулон. Аня в это время звонила своей взрослой дочери, просила, чтобы та приехала за «Зингером» в переулок Ангелов, – но дочь сказала, что вызовет маме грузовое такси.

Наверное, и Семён самоустранился из нежелания участвовать в этом пиршестве воронов (почему-то Стафеевой пришло в голову сравнение в духе писателя Барышникова). Наташа хихикнула, глядя на своих подруг, целеустремлённо раскапывающих завалы вещей. Они напоминали давно-давно виданных в парижском универмаге Tati покупательниц: те буржуазные французские дамочки орудовали в ящиках уценённого белья с такой же страстью.

Удивительно, но Стафеевой вдруг тоже стало интересно заглянуть в какой-нибудь ящик комода – всего лишь заглянуть, не более того.

Вдвоём с Аней спустили вниз ковёр, попытавшийся упасть по пути на Стафееву. Вывалились из лифта почти весёлые, долго выравнивали ковёр на полу. Капитонова сказала, что заодно покурит, Наташа вышла с ней на улицу за компанию. В переулке Ангелов было снежно и тихо.

– Танька сказала, что сын хотел вообще всё оттуда выбросить. Молодые все сейчас такие.

– Можно ведь продать кое-что. – Стафеева вспомнила советы петербургского антиквара. – Если в квартире не делали ремонт в течение пятнадцати лет, там вполне могут обнаружиться ценные вещи.

– Да неохота ему! А хранить этот хлам негде. Вот и представь себе, Наташка, живёшь ты, живёшь целую жизнь, делишь её с какими-то важными и нужными предметами, бережёшь их, протираешь тряпочками… Потом приходят наследники – и фьюить! – Аня махнула сигаретой с такой яростью, что чуть не выронила её в сугроб. – И нет ни тебя, ни памяти о тебе. Только окрестные бомжи помянут тебя тихим добрым словом, когда пойдут в твоём пальто побираться.

Поэтическая речь Капитоновой отозвалась в Наташе тоскливой болью – будто нерв защемило. Она сразу вспомнила, как отнесла однажды пиджак на помойку – и увидела его спустя пару дней на старой спившейся даме: та вышагивала гордо, как в «Шанели», и даже приколола на лацкан какую-то брошечку. Стафеева, глядя на возвращение пиджака, испытала сложносоставное чувство: с одной стороны, хорошо, если ненужная тебе вещь послужит ещё кому-то, с другой – Наташе стало почему-то не по себе. Как будто бы это не вещь твоя, а часть тела передвигается в пространстве – причём новый хозяин может распоряжаться ею совершенно свободно. Чувство жалости и небывалая тоска свалились тогда на Наташу, и она дала себе слово впредь относить вещи на переработку, как бы ни подмывало бросить их в ближайший контейнер.