В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман

С начала 1990-х снова стали прокладывать трамвайные пути – в пригородах и сравнительно удаленных от центра кварталах столицы. Новые трамваи, похожие на сверхпоезда из научно-фантастических романов, бесшумно и быстро развозят пассажиров. Они оказались очень полезными – всегда полны. А изящные и простые павильоны остановок лишь украсили город.

Парижский автобус – маленький и гордый мир, занимающий в городской жизни важное место. Конечно, не такое, как кафе, но тоже имеющее свои ритуалы, коды, маленькие радости, обычаи, привычки. Вот он стоит – большой и вместе с тем легкий, раскрашенный, я бы даже сказал, изысканно, в геральдические цвета R. A. T. P.[49]– темно-серый на уровне рамы, корпус оттенка слоновой кости и выше – жемчужно-бирюзовый.

Все, что касается маршрута: номер над лобовым стеклом, сведения о пути следования и главных остановках, расположенные под окнами, – написано белым по лиловому фону. Французы любят информацию, выраженную цветом, свой опознавательный цвет имеет и каждый маршрут – голубой, темно-зеленый, алый, синий, зеленый, оранжевый etc. По этим «знакам различия», как по лампасам или выпушкам у военных, легко издали опознать нужный номер: цветов, конечно, меньше, чем автобусных линий, но они почти никогда не совпадают там, где пересекаются маршруты. Впрочем, французы, любя традиции, всегда поспешают за веком: ныне вся эта геральдика постепенно становится электронной, изящной и динамичной, но отличительные цвета маршрутов остаются неизменными.

За рулем – тот, кого даже люди постарше все реже называют «машинист», это устаревшее слово сменилось современным «водитель» (conducteur). Белая рубашка, форменный галстук R. A. T. P. «Bonjour, Monsieur!» – «Bonjour, Monsieur, merci!» Это тем, кто показал проездной билет, чаще называвшийся просто сarte orange, или, как теперь, провел электронной картой navigo по специальной машинке. Щелкает электрический компостер, пробивающий разовые сиреневые или белые билетики (прежде долгие десятилетия они были зелеными, и от этого с трудом отвыкаешь). Под потолком бегут электрические надписи, старательно – хотя иногда и сбивчиво – сообщающие, где находится автобус, когда он приедет на конечную остановку и даже который час.

Первая в моей жизни поездка в парижском автобусе окончилась позорно. По советской привычке я вошел в заднюю дверь, а вышел через переднюю. Машинист вежливо объяснил мне, что я дважды нарушил правила[50].

Парижский автобус – лучший, самый веселый транспорт на свете. Он жизнерадостно и смешно шипит пневматическими дверьми и тормозами, мягко и стремительно срывается с места и почти бесшумно несется по городу со скоростью легковой машины. Иногда в нем, хотя существует ведь и обычный клаксон, раздается и звонок – напоминание, что шествует сам автобус, а не просто автомобиль (отчасти, видимо, и в память тех, прежних автобусов, где кондуктор подавал колокольчиком сигнал к отправлению). Среди водителей – а среди них, кстати сказать, немало дам, и молодых и не очень, – еще случаются (увы, все реже) не то что виртуозы – ювелиры. Бывает, они рукой прижимают зеркальце заднего вида, чтобы на узкой улице обогнуть грузовик, совершают немыслимые виражи в крутых, узких переулках. А маленький «Монмартробюс», являя собою гибрид альпиниста, акробата и клоуна, беззаботно и быстро поднимается по извилистым улицам такой крутизны, по которым, чудится, можно взбираться лишь по канату.

Водители еще ухитряются, несмотря на мучительные парижские пробки, водить свои автобусы, придерживаясь расписания, и не злиться, а относиться к задержкам философически. Впрочем, автобус, как и такси, мчится по специальной полосе, иногда даже отделенной от остальной улицы низеньким барьером, и пробки ему мешают сравнительно мало.

Жизнь внутри автобуса, притом что парижане обычно спешат (самые торопливые, разумеется, предпочитают метро), отличается некоторой меланхоличностью и созерцательностью. Пассажиры не толкаются, не кричат «пройдите», они с задумчивой безмятежностью остаются стоять у входных дверей, мешая себе и другим. Изредка шофер произносит в микрофон сакраментальную фразу: «Avancez au fond, merci!» («Продвигайтесь вглубь, спасибо!)», но в голосе его обреченность – он знает: пассажиры не пошевельнутся. При этом все образуется само собою и к общему удовольствию. Если в автобусе возникает ссора, водитель ее улаживает, даже иногда выходит из кабины. Ссоры, впрочем, довольно безобидные. Самый ужасный из скандалистов, которых мне довелось видеть, ограничивался пылкими жалобами: «Он меня нервирует» («Il m’énerve!»), – громко повторял он, указывая на своего обидчика.

Автобус, конечно, хорош тем, что из его окон виден город, множество его подробностей и красот. Но – пассажиры! Это маленький сгусток парижской жизни, это, так сказать, «весь Париж», поскольку в автобусе ездят дети и старики, богатые и бедные, праздные и занятые, нарядные и одетые в лохмотья, красивые и уродливые, грустные и веселые. Не ездят только те, кто спешит: метро быстрее и автобусов, и такси, и тем более собственных машин. В Париже нет презрения к общественному транспорту как к транспорту бедных. Во-первых, потому, что презирать что-либо, а тем более бедность, неприлично и не принято, во-вторых, потому, что парижский общественный транспорт достаточно хорош (считают даже, лучший в мире, с чем вечно всем недовольный парижанин не согласится, разумеется, никогда).

Подобно гоголевскому Невскому проспекту, в зависимости от времени дня бывает автобус «педагогический», набитый громко болтающими лицеистами, или автобус – «движущаяся столица», или «прогулочный», но чаще всего он являет собою место случайной встречи нечаянных путешественников.

Здесь можно их разглядеть со всей отчетливостью – в кафе люди заняты беседой или собою, смотреть на них неловко, а дорога делает путешественников, хотят они того или нет, открытыми случайным взглядам, и глаза их то и дело встречаются помимо воли.

В ответ на взгляд – улыбка. Не обязательно, но почти всегда. Открытая и искренняя, усталая, вымученная, безразличная, порой даже отдаленная ее тень, порой просто легкий ее знак. Так привыкли, так принято, так веселее и легче жить.

Обмен взглядами лишен сословных преград. Собственно, их и нет на уровне обыденного общения. Богатый человек, высокопоставленный чиновник с ленточкой, а то и розеткой Почетного легиона, едва ли одет с заметной роскошью. Вещи не слишком модные, не слишком новые, хорошего тона, ни в коем случае не бросающиеся в глаза. И вообще, «цивильная» стилистика редка в нынешнем Париже, а человек при галстуке – если это не чиновник, не служащий банка или богатого офиса – вообще экзотика. «Куда деваются эти сотни ослепительно-роскошных галстуков от Ланвена, Кардена, Кензо etc., заполняющие витрины богатых магазинов и стоящие сто, а то и двести евро?» – спросил я как-то умного парижанина. Он ответил неподражаемо: «У каждого француза есть состоятельная тетушка!» Похоже, именно небедные родственники и составляют клиентуру такого рода магазинов. Галстук стал синонимом традиции, консервативного вкуса, реже – принадлежностью «снобинарства»; отсутствие же его – не только знаком открытости и свободы, но живым их переживанием: на службу галстук надевают чаще, чем в ресторан.