Опускается ночь - Кэтрин Уэбб

– Дядя сказал мне, что он должен кое-что выяснить у твоего мужа, прежде чем отпустит вас. Ты не знаешь, что это может быть? Вы сможете уехать быстрее, если ты ему скажешь. – (В комнате повисает тишина.) – Мальчик тебя ищет, – говорит он.

– Да, я иду. Но я не хочу. Не хочу возвращаться в свой мир с мужем. Я не люблю его.

– Зачем ты вышла за него?

– Я была еще девочка. Мне было восемнадцать, когда мы познакомились, и девятнадцать, когда поженились. Я только окончила школу… нас познакомили мои родители. Он казался… казался вполне подходящей партией.

– Из-за денег?

– Нет, нет. Не из-за денег. Скорее из-за… надежности. Казалось, он подходил для жизни, той жизни, которая соответствовала моим представлениям. Представлениям, в которых я была воспитана. И из-за Пипа. Я вышла замуж также из-за Пипа.

– Потому что ты любила мальчика?

– Да. Он был таким маленьким и таким потерянным без матери. И я любила Бойда… Вернее, думала, что люблю. Теперь я думаю… думаю, что просто не знала, что такое любовь. Не знала о том, что бывает между мужчиной и женщиной. – Она бросает на него быстрый, неуверенный взгляд, словно сказала что-то лишнее. Этторе по-прежнему молчит. – Но откуда я могла знать? Я была такой юной… – Она встряхивает головой, словно хочет, чтобы он простил ей ее ошибку. – Я была школьницей, а потом сразу же стала миссис Бойд Кингсли. Вот и все, что я знала до сих пор.

– Ты и сейчас миссис Кингсли. И тебе нужно вернуться к своей жизни, к той, что ты выбрала. К той, что тебе подходит. Тебе придется это сделать. Такова жизнь. Она полна вещей, которые мы должны делать, хотим того или нет, – резко произносит он, распаляя в себе гнев на нее и на ее наивность, но он не может на нее сердиться.

Она судорожно втягивает воздух, словно всхлипывая, и затем быстро вскакивает и начинает одеваться; пальцы у нее дрожат, и ей не удается совладать с пуговицами, застегнуть лифчик, заколоть шпильки. Этторе не в силах спокойно смотреть на это. Он подходит и обнимает ее, прижимает ее голову к изгибу своей шеи. В какой-то момент он хочет сказать ей, что она словно глоток прохладной воды в конце изнурительно жаркого дня, но он не делает этого.

– Ты ведь еще не уходишь? – спрашивает она, глотая слова. – Ведь твоя нога еще не зажила до конца. Ты ведь еще не уходишь?

– Еще нет, – отвечает Этторе, но мысленно он уже в Джое, в каморке, где умирает его отец, где его сестра укачивает ребенка, сжимая нож в свободной руке. На полях вместе с людьми, с которыми работал плечом к плечу, на пьяцце, на пепелище, оставшемся от биржи труда, лицом к лицу с убийцей Ливии, сжимая в кулаке камень, он – средоточие гнева.

Он работает в течение недели. И не упускает возможности задействовать ногу, рана при этом больше не открывается, не возвращается и мучительное тянущее ощущение в кости. Теперь боль вполне терпима, она ничуть не сильнее пожара в спине, который разгорается после дня с мотыгой или серпом в руках. Жители Джои вернулись к работе, началась молотьба; глухой шум машин, стоящих в отдалении от жилых помещений, сделался постоянным фоном, напоминающим неумолчный стук гигантского сердца. Леандро Кардетта, кажется, покупает горючее без всяких проблем. Этторе ждет Кьяру, когда заканчивается его дежурство, он уходит из массерии и ждет. Они встречаются в развалинах трулло, брошенных домах бедняков, крестьян, мертвецов. В стенах массерии он избегает ее общества; его по-прежнему снедает нетерпеливое раздражение, но когда Этторе видит, как она идет к нему легкими, быстрыми шагами, то чувствует, что губы помимо его воли растягиваются в улыбке. Они изучают тела друг друга, изучают язык прикосновений, приносящих наслаждение; их соитие теперь напоминает танец, предсказуемый и одновременно неожиданный. Этторе сознает, что все чаще обращается к ней мыслями, вместо того чтобы думать о возвращении, о поисках убийцы Ливии, о Паоле и доме, о войне, которую они проиграли. Последний раз, неизменно говорит он себе, видя, как она приближается. Еще один раз.

В одну из душных ночей он дежурит в трулло у ворот. Собаки скулят и грызутся, перед тем как угомониться до утра; гекконы попискивают друг на друга, извиваясь на теплых камнях, и замирают, устремив на Этторе черные бусинки глаз. Он сидит с винтовкой на коленях, позволив мыслям свободно витать. За все время своего пребывания в Дель-Арко ему не доводилось видеть ни налетчиков, ни воров, и сторожа расслабились. Дважды Этторе заставал Карло крепко спящим на крыше. Один раз он слегка побранил юношу, и только потом до него дошло, что он натравливает Карло на своих же собратьев по несчастью. Это так его потрясло, что он чуть не расхохотался. Один за другим гаснут огни, пока массерия не погружается в полную темноту, и глаза Этторе по привычке щурятся от напряжения. Тихий звук заставляет его насторожиться, вот он уже на ногах, палец на курке, сердце бьется. Один из псов угрожающе рычит, но кругом тишина, и Этторе думает, что ему послышалось, пока у самых ворот не появляется фигура, не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от него. Делая резкий вдох, Этторе вскидывает ружье, дуло со звоном стукается о металл, заставив пса нервно залаять. Затем Этторе опускает ружье, с облегчением закрывая глаза.

– Боже правый, Паола! Не подкрадывайся так! – шепчет он, замечая мимолетную улыбку у нее на губах.

– Я стояла с подветренной стороны от собак, – довольно сообщает она. – Я могу подкрасться очень тихо, когда хочу, правда?

– Тише тени. Зачем ты пришла?

– Я хотела тебе кое-что сказать и попросить тебя кое о чем. Когда ты вернешься?

– Скоро. Он ставит ружье на землю, оборачивается на ферму. – Скоро. Что случилось – что-то с Валерио?

– Нет, ему, кажется, даже лучше. Я хотела сказать тебе… есть план.

– План?

– Да. Дать отпор, но на этот раз по-настоящему. Больше никаких забастовок, которые сводят на нет штрейкбрехеры. Никаких политических дебатов. Если это война, так пусть это будет открытая война. – В сгущающейся темноте ее глаза кажутся огромными, и они сверкают. В них нельзя прочесть ничего, кроме непоколебимости, и от этого ему делается не по себе.

– Так что за план?

– Знаешь… – Она в нерешительности замолкает, подбирая слова. – Знаешь, брат, вряд ли он придется тебе по душе.

Чем больше Клэр разговаривает с Этторе, чем больше времени проводит с ним, тем свободнее становится ее итальянский. Последнее слово, которое она выучила, – это tradimento[13]. Предательство. Она была так уверена, что Бойд сразу же обо всем догадается, что первые несколько дней всякий раз при виде мужа ее терзал страх. Она думала, что он прочтет обо всем в ее глазах, что он ощутит запах – запах Этторе на ее коже, – но он ничего не говорил и не выказывал недоверия. С тех пор как он рассказал Клэр о Леандро Кардетте и о странных, подозрительных отношениях, связывающих его с этим человеком, Бойд стал вести себя с ней неуверенно и осторожно, словно не зная, чего от нее ожидать. Возможно, эта нервозность помешала ему заметить, что все изменилось: мир уже не тот, каким представлялся Клэр, и они не те, и этой новой Клэр, словно воздух, необходим Этторе Тарано. Ее пугает быстрота, с которой он выздоравливает, раненая нога становится все крепче, и Клэр страшится его ухода из массерии.