Пока смерть не разлучит... - Екатерина Глаголева

Адриенну перевели в Плесси. Коллеж, где учился Жильбер, переделали в тюрьму! Каждый день туда свозили "подозрительных" из Санлиса, Компьена и Шантильи, где не было своего ревтрибунала и гильотины. Мужчин держали в подвалах и нижних этажах, женщин — на верхних, многие с отчаяния выбрасывались в окна и разбивались насмерть. К моменту приезда Адриенны узников было так много, что пришлось сломать стену, отделявшую коллеж от Сорбонны, и размещать их в аудиториях, но ей отвели небольшую мансарду на шестом этаже.

Каждый день во дворе громко оглашали список казненных, перечисляя до полусотни имен. На третий вечер Адриенна услыхала имена маршала де Муши и его жены — свекра и свекрови ее сестры Луизы… Сама Луиза вместе с матерью и бабушкой тоже в заключении — об этом сообщила герцогиня де Дюрас, с которой Адриенна и не чаяла встретиться. В какой они тюрьме, как давно — этого герцогиня не знала, а Адриенна и не стала выяснять, чтобы не навредить им своими расспросами. В тюрьме чем ты незаметнее, тем лучше.

Дважды она думала, что за ней пришли, но уводили других. Уходя навсегда, женщины оставляли свои жалкие пожитки подругам по несчастью. У Адриенны совсем не осталось денег, ей приходилось принимать помощь от тех, кому было чем поделиться, хотя она и старалась ограничивать себя во всём.

Теперь ее мучило одиночество, когда тучи мрачных мыслей нельзя развеять дружеской беседой. Ей раздобыли небольшой латинский молитвенник. Латыни Адриенна не знала, но все молитвы помнила наизусть. На чистых листах она написала спичкой свое завещание: "Заявляю, что всегда была верна своему отечеству, никогда не участвовала ни в каких интригах, способных нарушить его покой, искреннейшим образом желаю ему счастья, моя привязанность к нему непоколебима и неподвластна никаким гонениям. Примером этих чувств мне служит человек, дорогой моему сердцу. Посылаю своим детям нежное благословение и прошу Бога ценой моей жизни, которую я хотела бы посвятить их счастью, совершить это самому, сделав их достойными Его".

* * *

Спаниели, борзые, болонки, гончие, легавые, левретки, английские терьеры и датские доги — ночью площадь Революции превращалась в царство собак, словно призраки казненных хозяев призывали их сюда. Стоило какому-нибудь возу или фиакру выехать с Елисейских Полей или показаться у решетки сада Тюильри, как от эшафота к нему бросалась лохматая свора с угрожающим лаем. Вчерашние комнатные собачки, давно не стриженные, некупанные и не чесанные, подпрыгивали, чтобы впиться острыми зубами в ногу неосторожного возницы, а крупные псы порой набрасывались и на лошадей. По городу ходили страшные рассказы об исчадиях ада с горящими огнем глазами и пеной, текущей из пасти. Гуляя из квартала в квартал, рассказы обрастали новыми подробностями: вчера бешеные псы не дали зеленщикам с тележками проехать на рынок, сегодня ночью они загрызли инвалида, служившего сторожем в тюрьме Сен-Лазар…

Этим слухам и нападениям пора было положить конец. Комитет общественного спасения занимался отражением внешнего врага и раскрытием внутренних заговоров, поэтому бороться с четвероногой угрозой предоставили Парижской коммуне. Облаву назначили на один из тихих вечеров. Несколько отрядов Национальной гвардии выступили разом с трех сторон, вытесняя злобных тварей в узкое горлышко улицы Революции. Грохот сотен выстрелов слился с лаем, рычанием, визгом, воем; в нём потонул предсмертный крик санкюлота, случайно угодившего под перекрестный огонь. Когда гвардия отступила, поле битвы было усеяно тысячами трупов поверженного врага.

Трупы оставались там и на следующее утро, и через день, и через три. Они разлагались под жарким солнцем и мокли под ливнями, над ними роились тучи мух, а между ними сновали крысы. Возмущенные граждане осаждали Ратушу, требуя убрать эту падаль; Национальная гвардия отказалась исполнять роль могильщиков. В окрестностях сада Тюильри уже было трудно дышать, того и гляди, начнется какое-нибудь моровое поветрие — верные слуги аристократов и после смерти продолжали мстить за своих хозяев…

…Вверх по улице Закона (бывшей улице Ришелье) продвигался необычный кортеж, привлекавший зевак: шесть парадных карет с дворянскими гербами ехали друг за другом вдоль Пале-Эгалите; из окошек торчали оскаленные собачьи морды или хвосты — реквизированную собственность аристократов набили трупами их друзей. Предваряемый военным оркестром, зловонный кортеж проследовал к меловым карьерам Монмартра, где скорбный груз свалили в яму.

* * *

Черная вода плескалась между набережной и бортом длиннющей баржи — плавучих бань Вижье, почти упиравшихся в Национальный мост (бывший Королевский). Каменная громада дворца Тюильри накрывала их своей тенью — или это только так казалось. Неподвижный июльский воздух разбух от влаги, отдававшей гнильцой; на другом берегу залаяли собаки — сторожевых псов выпускали во дворы Консьержери. Из-под моста выскользнула тень, прошмыгнула к сходням, перекинутым на баржу, в два прыжка оказалась на борту и юркнула на нос.

Присев на корточки, человек доставал из-под жилета листы бумаги, рвал на мелкие клочки и бросал в воду. Ну, вроде всё. Теперь назад.

В жизни случается такое, чего не придумать ни одному сочинителю с самым буйным воображением. Мог ли актер Лабюсьер, едва не вздернутый на фонарь в восемьдесят девятом, представить себе, маясь в тюрьме аббатства, что в девяносто четвертом он будет сидеть на третьем этаже дворца Тюильри, в павильоне Марсана, отведенном Комитету общественной безопасности, и составлять выписки из "дел" врагов народа? Нужда заставила его пойти на службу, а революции нужны грамотные люди, сойдет и дворянское отродье.

Спрятав под жилет первое "дело" — мадемуазель Монтансье, директрисы его бывшего театра, и ее любовника, актера Невиля, — Шарль целый день ходил полумертвый от страха, а утром, когда обрывки приговора плыли в Гавр (вернее, в Марат), явился на службу, как на казнь, в полной уверенности, что гражданин Пийе уже хватился пропавших документов. Ничуть. "Дел" было столько, что учета им никто не вел, они вываливались из шкафов, громоздились на столах в покосившиеся стопки… Лабюсьер осмелел. За три дня мессидора он перетаскал на берег больше полусотни "дел", избавив от гильотины почти всю труппу Французского театра, не примкнувшую к Тальма и его Театру Республики, а еще писателя Флориана, Жозефа де Сегюра, в водевилях которого когда-то играл, маркизу де Виллетт — приемную дочь Вольтера… Теперь он взял за правило не уходить со службы, не прихватив пары дюжин тонких папок. Какие имена! Они внушали ему восторг и благоговение. Князь Монако (его земли вошли в восемьдесят пятый французский департамент вместе с графством Ницца), швейцарский банкир Делессер, вдова генерала Кюстина, племянница натуралиста Бюффона, жена генерала Лафайета!.. Конечно, они останутся сидеть в тюрьме, позабытые обвинителями, но вряд ли им захочется, чтобы о них вспомнили.

* * *

Этьен Мегюль притоптывал ногой в такт аккордам и встряхивал напудренными волосами, рассыпавшимися по плечам; в его голосе звучала истинная страсть. Повторив последнюю строчку припева, он в последний раз ударил по клавишам.