Хорошее время, чтобы умереть - Марина Серова

– Какие еще судимости?! – возмутился Кузякин. – Вы что, охренели?! Вы за кого меня принимаете? Привыкли тут, понимаешь, с уголовниками и всякими деклассированными элементами… Я вам не позволю! Я не урка!

– Вас, гражданин задержанный, между прочим, подозревают в убийстве пожилого человека, женщины, – напомнил Мельников, – и еще вас подозревают в убийстве бомжа Хныря. А еще вам будет предъявлено обвинение в похищении человека и, скорее всего, в покушении на третье убийство.

– Что?! Какого Хныря? Никакого Хныря я не знаю! – задохнулся продюсер от возмущения. – Вы чего мне тут шьете? А Татьяну… Татьяну я не хотел… Так получилось…

– Хорошо. Сейчас мы все и выясним, – кивнул Мельников и терпеливо повторил: – Итак, ваша фамилия, имя, отчество, год рождения… Ну, что молчите, гражданин Кузякин? Как женщину убивать…

– Женщину?! – вдруг взорвался продюсер. – Это кого это вы, господин полицейский, называете тут женщиной? Вот она, – он ткнул в меня пальцем, – она – да, женщина! А эта Ягудина… эта мразь… эта кикимора болотная… эта кровопийца…

– Довольно! – крикнул Андрей, не выдержав. – Или отвечайте на мои вопросы, или пойдете сейчас в «обезьянник» и проведете там не совсем веселую ночь в обществе шутников-отморозков. Там у вас будет возможность подумать… Ну, что, есть такое желание?

– Нет, желания нет, – пробормотал присмиревший немного продюсер, – но вопрос имеется.

Андрей усмехнулся: мол, человек в таком положении, а еще и вопросы задает!

– Я все расскажу, да. Но только скажите: мне будет хоть какое-то смягчение наказания, учитывая, что сделала со мной эта ведьма?

– И что же конкретно она сделала?

– Она испоганила всю мою жизнь, да. Она превратила ее в кошмар. Она… Сволочь!

– Про сволочь мы уже слышали, – напомнил Кузякину Андрей. – Начните по порядку и – желательно – без таких вот эпитетов.

Григорий тяжело и протяжно вздохнул.

– …Этой старой ведьме Ягудиной уже за семьдесят перевалило, но, если бы я ее не пришил, она бы нас всех пережила!

– Ну, и пусть бы себе пережила, вам-то что? – пожал плечами Андрей.

Продюсер аж взорвался от негодования.

– Пусть бы себе жила?! – закричал он, краснея от напряжения. – Да вы хоть знаете, что она сделала со мной, с моей жизнью?! Она… Она… эта тварь… эта гадина… Да ее… давно надо было раздавить, уничтожить!

– Что конкретно она вам сделала? Скажете вы наконец?! – рявкнул Андрей.

– Эта пиявка присосалась ко мне двадцать лет назад и тянула из меня кровь, все соки… Она двадцать лет не давала мне спокойно жить, работать, даже семью я не мог завести из-за нее. А вы спрашиваете «что она мне сделала?»!

– Она тебя шантажировала? – предположила я.

– Ну да. Только не спрашивайте, чем. Это сугубо личное… Это моя трагедия, это моя боль…

– Да нет уж, – возразил Мельников, включая компьютер, – боюсь, что вам придется все рассказать нам.

– Как?!!! – опешил продюсер. – Рассказать? Вам? Но это невозможно…

– У нас тут, знаете, и не такое возможно, – возразил Андрей и занес руки над клавиатурой.

Продюсер снова вздохнул протяжно и шумно, как корова в хлеву. Я почему-то вспомнила его выражение, которое он сказал тогда о погибшей, возле ее дома, когда мы встретились с ним там. «…Здорова, как корова…»

– Хорошо, по порядку так по порядку, – обреченно выдал он упавшим голосом. – Итак, я – продюсер Кузякин Григорий Аполлонович, родился в семье художника Аполлона Кузякина. Мать моя когда-то была у отца натурщицей, потом вела хозяйство. Он ведь, кроме того, что писал дни и ночи, сам ничего по дому не делал, а держал двух собак, кошку и канареек. За всей этой живностью мать и ухаживала, ну, еще за отцом и за мной.

Когда я окончил музыкальную школу, мать умерла: у нее оказался какой-то скоротечный рак. Отец с горя перестал писать, стал частенько прикладываться к бутылке и лет через пять превратился в конченого забулдыгу. Он оставил мне квартиру, продал свою мастерскую и перебрался в деревню к какой-то синюшке, у которой был свой крохотный домишко и кое-какое хозяйство, хоть и захудалое. Отец говорил, что я теперь взрослый и могу сам позаботиться о себе.

Я к тому времени окончил среднюю школу и учился в консерватории. Правда, меня из нее выперли по причине несоответствия моих взглядов на современную музыку. Некоторые преподаватели… Впрочем, это не имеет теперь никакого значения…

Кузякин грустно вздохнул. Он поерзал на стуле, покашлял, посмотрел на меня жалобно, но, не увидев в моих глазах сочувствия, отвел взгляд и продолжил:

– Я стал играть в одном ансамбле. Он теперь довольно известен… Я играл на бас-гитаре и даже немного пел. А через несколько лет один знакомый предложил мне заняться продюсированием, сказал, что у него есть деньги, и он ищет, куда бы их вложить, а у меня есть коммерческая жилка и все такое… Я решил попробовать.

Мы создали группу, стали репетировать, пробовали выступать… И вот однажды, когда у нас уже стало что-то получаться и пошли кое-какие деньжата, я влюбился.

Кузякин с тоской посмотрел на меня. Я удивленно вскинула брови: при чем тут я? Когда этот бас-гитарист, будущий продюсер влюбился, я скорее всего еще ходила в детский садик и складывала из пластмассовых кубиков домики.

– Нет, Татьяна, ты здесь ни при чем, – заверил меня Кузякин.

«И это радует», – подумала я.

– Я влюбился, да… Только не смейтесь, это трагедия… трагедия всей моей жизни! – Кузякин отвернулся и, как мне показалось, всхлипнул.

– Ну-ну, давайте без этого, – поморщился Мельников. – Мы тут, знаете, ко всяким концертам привыкли. Так что без лирики и, если можно, покороче.

Допрашиваемый вздохнул и потеребил свой петушиный галстук.

– Одним словом, объект моей любви… мой объект любви… был, так сказать… в общем, он был…

– Человеком одного с тобой пола, – подсказала я.

Продюсер метнул на меня недовольный взгляд.

– Да, Танечка, ты права. Я влюбился в одного мальчика, моего соседа. Ему было лет двенадцать или что-то около того. Поверьте, я долго боролся с этим чувством, мне самому было поначалу дико… Но время шло, а я ничего не мог с собой поделать. Я пытался встречаться с девушками, даже, бывало, затаскивал их в постель – что сделать было совсем нетрудно. Наш ансамбль к тому времени стал довольно популярным, и девушки сами висли на нас. Но я при этом чувствовал такое… такое омерзение!.. Черт! Короче, однажды я проснулся и понял, что я – человек нетрадиционной, так сказать, ориентации. Мало того, меня тянуло к мальчикам, то есть к детям, именно к детям… Нет, я все прекрасно понимал: это плохо, это преступление! Если вы думаете, что я не пытался с этим бороться, вы ошибаетесь! Я пытался, честное слово, пытался, я даже хотел лечиться…