Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

— Кто ты? — Кеншо-авар сделал знак сотнику отпустить боярыню.

Тот подчинился, но… неохотно?

И уйти не ушел. И когда она оглянулась на сотника, тот смутился и взгляд отвел. Вот же… все зло от баб… и пусть не сделал пока Ульгар дурного, но Кеншо-авар не станет ждать, пока…

От девки следовало избавиться.

Потом.

После.

Не пропадать же этакой красоте попусту.

— Я… — Она потупилась, и от одного взмаха ресниц жаром Кеншо-авара окатило. — Я несчастная дочь Мирослава Батош-Жиневского.

Сказала и замолчала, позволяя оценить сказанное.

Батош-Жиневский…

Уж не тот ли… Кеншо-авар пожалел, что так и не вернулся Гирей-ильбек. Голова у мальчишки светлая была, и влезали в нее все хитросплетения росских родов. А у него вот путались. Своих-то до седьмой родни мог перечислить, а тут…

— Батюшку моего в смуте обвинили, казнили безвинно, — шепотом продолжила девушка, и, поникшая, выглядела она столь беззащитной, что в душе Кеншо-авара зародился гнев.

Правда, с ним он управился.

— Матушку сослали… мы с сестрой жили в тереме царском, пока… меня замуж принудили идти… отдали недостойному… полукровке азарскому…

Слезы катились крупные, что жемчуг морской драгоценный.

Но к слезам Кеншо-авар остался равнодушен.

Полукровка?

Средь росских бояр случались и отмеченные степною кровью, но вот чтобы наполовину… один лишь был. И этот один до недавнего времени интереса не представлял никакого. Раб недостойный… кто ж знал, что рабом он быть перестанет.

Нет, в степях ему не рады будут, и на кошму он не сядет, даже если иных наследников не останется, но вот…

Неспокойно.

— Мы умоляли брата… и царицу… — Ее голос дрожал, и если бы самого Кеншо-авара умоляли хоть бы в малой степени так, он бы уступил. — Но разве значили хоть что-то наши слезы… нас вырвали из дома, закинули на подводы, потащили… поселили в какой-то убогой избе… и заставили полы мыть.

Ульгар заворчал, что означало высшую степень возмущения.

И вправду, как можно деву столь нежную к грубой работе принуждать? Неужели настолько обеднел Батош-Жиневский, что на холопку не хватило?

— А потом… мы с сестрой услышали… услышали, что мы не случайно тут оказались, что это место… оно особое… здесь похоронена первая царица. — Слезы на глазах высохли. — И с ней — книга, которая кровью писана была… книга особая, тайная… и кто эту книгу возьмет, тот обретет власть немалую.

Теперь она почти шептала.

И чудилось — манит обещанием.

— Но чтобы книга в руки далась, надо принести жертву… деву крови той, что в царице течет…

И рученьку к груди приложила, чтоб точно понял Кеншо-авар, кого в жертву определили.

— Тогда-то и решили мы бежать… не знали сами куда… куда глаза глядят… понадеялись, что не бросит Божиня сирот.

Это они зря. Боги, что местные, что иные, к сиротам были равнодушны.

— Сестра твоя где? — Кеншо-авар понадеялся, что голос его звучит достаточно грозно, чтобы девка испугалась.

Но хороша.

Редкостная красота. Сестра его родная, некогда очаровавшая кагана, и вполовину не была столь же хороша. А еще, сказывали, ревниво оберегала свое место подле Великого, пусть продлятся его дни до возвращения Кеншо-авара с удачей, истребляя всех мало-мальски пригожих девок.

Эту кагану показывать нельзя.

Красива.

А еще и кровей хороших… нет, показывать Кеншо-авар не станет. А вот в своем доме он хозяин. И жены его пусть скандалят меж собой, но с ним, господином, покорны и ласковы. Глядишь, и эта приживется. А нет, то хотя бы ненадолго скрасит одиночество Кеншо-авара.

Ожидание.

Книга… искушение было невелико.

Чужие сказки. Чужая магия. Может, дастся в руки, а может, и нет. К чему рисковать? Нет уж…

— Вы ведь меня не отдадите им? — жалобно спросила девица.

— Не отдам… — И Кеншо-авар запоздало махнул рукой, позволяя сотнику удалиться.

Удалился.

Но с превеликой неохотой.

— Так а сестрица твоя где? — повторил вопрос Кеншо-авар. И пусть хороша была незнакомка, сладка, как дикий мед, но красоты ее недостаточно, чтобы вовсе разума лишиться.

— Моя бедная сестра… ушла… — Слезы высохли.

И девка теперь смотрела внимательно.

Раздраженно даже.

Будто ждала иного… может, и вправду ждала. Только не дождется. Не стал бы Кеншо-авар рукой кагана, рукой крепкой, карающей, когда б легко было его разум затуманить.

Он запустил пальцы в волосы.

Сжал кулак.

Шелковистые пряди… жаль будет портить.

— И куда же она ушла?

— В лес.

В синих глазах мелькнуло что-то этакое… недоброе. Злится? Кеншо-авар легонько потянул за волосы, заставляя девку подняться.

— И не страшно ей там, в лесу, будет? — спросил он ласково.

— Страшно…

— Так отчего ж она ушла? Отчего не с тобой осталась?

Она подходила медленно, словно бы нехотя, и этим уже дразнила Кеншо-авара. Тот облизал губы, и девка повторила его движение, только… показалось, конечно.

Баба.

Просто баба.

Может, отравить вздумала. Может, зарезать… дело-то житейское. Ты убиваешь, тебя пытаются… тем жить интересней. Огонь в крови горит, и давно забытый азарт заставляет брать змею в руки в отчаянной надежде, что не укусит.

Дурная молодецкая забава… старшего брата Кеншо-авара укусила… долго он отходил… кричал страшно… конечно, он-то думал, что берет безобидную кабуршуту, которой и дети-то не боятся, а в кувшине для игры оказалась рогоглавица. Не иначе, как заползла погреться.

Бывает.

— Я больна, — выдохнула девка в самое лицо. И пахло от нее хорошо, цветами, медом сладким. — Моя сестра… мы… мы решили, что будет разумней оставить меня… она сама быстрей дойдет.

Лжет.

И пускай. Все одно заняться нечем.

— И куда она идет?

— В город… тут рядом город имеется. — Теперь голос девкин был низок, ласкал слух. А тонкие пальчики коснулись губ, и от прикосновения этого стало горячо, даже ноги подкосились.

Умер братец дорогой, единственный сын старшей жены, которая той еще стервой была. Матушку Кеншо-авара она в могилу отправила, не пощадила… как убивалась, как плакала… и по сыну, и еще потому, что утратила место свое подле отца.

Брата было жаль.