Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан

Тогда я сказала себе: или следует немедленно покончить с жизнью, или найти средство жить, несмотря на постоянную грызущую тоску, мучащую меня и днем и ночью. Каждую ночь во сне или наяву я переживала то страшное утро, слышала голос Дердре: «Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?» и слова гувернантки: «Не лучше ли им остаться дома?» И в полубезумном отчаянии отвечала: «Вы правы. Держите их, держите их, не выпускайте их сегодня!»

Раймонд приехал из Албании, как всегда, в приподнятом настроении. «Вся страна охвачена нуждой. Деревни опустошены; дети голодают. Как ты можешь здесь сидеть, погруженная в эгоистичное горе? Приезжай и помоги кормить детей, утешать женщин». Его упреки оказали свое действие. Снова надев греческую тунику и сандалии, я последовала за Раймондом в Албанию. Он изобрел очень оригинальный способ организации лагеря для спасения албанских беженцев. На рынке в Корфу он купил невыделанной шерсти, погрузил ее на нанятый маленький пароход и повез в Санта-Кваранту, главный пункт скопления беженцев.

— Но, Раймонд, — спросила я, — как же ты накормишь голодных шерстью?

— Погоди, — ответил Раймонд, — и ты увидишь. Привезенного хлеба хватило бы только на сегодняшний день, а шерсть обеспечит будущее.

Мы высадились на скалистом берегу Санта-Кваранты, где Раймонд устроил центр помощи. Объявление гласило: «Желающие прясть шерсть будут получать драхму в день». Скоро образовалась очередь несчастных, худых, изголодавшихся женщин. За драхму они получали кукурузу, которую греческое правительство продавало в порту.

Потом Раймонд снова отправился на своем пароходике в Корфу, заказал там прядильные станки и, вернувшись в Санта-Кваранту, предложил желающим прясть шерсть по узорам за драхму в день.

Толпы голодающих откликнулись на зов. Узоры были составлены по рисункам на древних греческих вазах. Скоро у моря сидел длинный ряд прядильщиц, и Раймонд научил их петь в такт жужжанию веретена. По окончании работы Раймонд оказался обладателем художественных покрывал для кроватей, которые он отправил в Лондон и там продал с прибылью в 50 процентов. На эту прибыль он открыл пекарню и стал продавать белый хлеб на пятьдесят процентов дешевле, чем греческое правительство продавало кукурузу. Так образовывался его поселок.

Мы жили в палатке у моря и купались каждое утро на восходе солнца. Иногда у Раймонда оставался лишний хлеб и картофель, и тогда мы отправлялись в горы и раздавали по деревням продукты голодающим. Албания — странная, трагическая страна. Когда-то там возвышался первый алтарь Зевсу-Громовержцу, называвшийся так потому, что в этой стране круглый год, и зимой, и летом, непрерывные грозы с сильными ливнями. В эти бури мы ходили в туниках и сандалиях, и я убедилась, что быть умытой дождем подбадривает больше, чем прогулка в макинтоше. Я видела много трагичного: мать, сидящую под деревом с ребенком на руках и окруженную тремя или четырьмя другими детьми — все голодные и без крова, лишенную мужа, убитого турками, дома, уничтоженного огнем, потерявшую угнанные стада и разграбленные запасы зерна. Таким несчастным Раймонд раздавал много мешков картофеля. Мы возвращались в лагерь усталые, но удовлетворение проникало в мою душу. Мои дети погибли, но существовали другие, голодные и страдающие — ия могла жить для них.

В Санта-Кваранте не было парикмахеров, и тут только я срезала волосы и бросила их в море. Когда вернулись ко мне здоровье и силы, жизнь среди беженцев мне стала казаться невозможной. Несомненно, большая разница между жизнью художника и жизнью святого. Во мне проснулась душа артистки, и к тому же я понимала, что не мне с моими ограниченными средствами побороть нищету албанских беженцев.

В один прекрасный день я почувствовала, что должна покинуть эту страну бурь, гор и огромных скал, и сказала Пенелопе: «Я не могу больше смотреть на всю эту нищету. Меня тянет в мечеть, озаренную мягким светом лампы, — меня тянет почувствовать персидский ковер под ногами. Я устала от здешних дорог. Поедем со мной ненадолго в Константинополь».

Пенелопа пришла в восторг. Мы сменили туники на скромные платья и сели на пароход, идущий в Константинополь. День я провела в своей палубной каюте, а когда стемнело и все пассажиры заснули, вышла, набросив шаль на голову, полюбоваться лунной ночью. Опираясь на перила и тоже любуясь луной, стоял молодой человек весь в белом, вплоть до белых лайковых перчаток, и держал в руке черную книжечку, в которую он изредка заглядывал и затем произносил что-то вроде заклинания. На его лице, бледном и исхудалом, горели великолепные темные глаза, а голову, точно короной, увенчивали волосы цвета вороньего крыла. Когда я приблизилась, незнакомец заговорил со мной.

— Я осмеливаюсь к вам обратиться потому, — сказал он, — что страдаю так же, как и вы, и направляюсь теперь в Константинополь, чтобы утешить горюющую мать. Месяц тому назад она узнала о трагичном самоубийстве моего старшего брата, а две недели спустя покончил с собой и второй. Я — единственный оставшийся в живых. Но разве я могу послужить утешением матери, я, который сам нахожусь в таком отчаянном настроении, что с радостью последовал бы за братьями?

Мы разговорились, и я узнала, что он актер, а книжечка в его руке — «Гамлет», роль которого он сейчас готовил.

На следующий вечер мы снова встретились на палубе и оставались там до зари, как два несчастных призрака, каждый углубленный в собственные мысли, но все же находя утешение в присутствии другого. В Константинополе его встретила и обняла высокая красивая женщина в глубоком трауре.

Пенелопа и я остановились в гостинице «Пера Палас» и провели первые два дня в прогулках по Константинополю, в особенности по узким улицам старого города. На третий день меня посетила неожиданная гостья. Это была мать моего печального пароходного знакомого. Она пришла ко мне в сильнейшем волнении и, показывая фотографии двух красавцев — старших сыновей, которых она потеряла, сказала:

— Они погибли, ия не могу их вернуть. Но я пришла просить вас помочь мне спасти последнего, Рауля. Я чувствую, что и он последует за братьями.

— Чем я могу помочь? — спросила я. — Ив чем кроется опасность?

— Он уехал из города и живет в полном одиночестве в вилле в деревушке Сан-Стефано, а судя по выражению его лица, с которым он уезжал, я могу ожидать только худшего. Вы произвели на него такое сильное впечатление, что, мне кажется, могли бы показать ему всю преступность его намерения, могли бы заставить его пожалеть мать и вернуться к жизни.

— Но что привело его в такое отчаяние? — сказала я.

— Не знаю, как и не знаю, почему покончили с собою его братья. Что их побудило к самоубийству, молодых, красивых, богатых?

Растроганная просьбой матери, я обещала поехать в деревушку Сан-Стефано и сделать все от меня зависящее, чтобы образумить Рауля. Швейцар мне сказал, что дорога в Сан-Стефано вся в рытвинах и почти недоступна для автомобиля, поэтому я отправилась в порт и наняла маленький буксирный пароход. Дул ветер, воды Босфора были неспокойны, но мы благополучно добрались до деревушки. Руководствуясь указаниями его матери, я без труда нашла виллу Рауля, белый дом в саду неподалеку от старинного кладбища. Звонка не было, и я стала стучать, но безрезультатно Я толкнула дверь, которая оказалась незапертой, и вошла в дом. Нижняя комната оказалась пуста, и, поднявшись по невысокой лестнице, я нашла Рауля в небольшой выбеленной комнате с белыми стенами, полом и дверьми. Он лежал на белой кушетке в белом костюме, как и на пароходе, и в белых перчатках. Около кушетки стоял столик, на котором находилась белая лилия в хрустальной вазе, а рядом с ней револьвер.