Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал - Вера Камша

— Фельсенбург! Фельсенбург, вы живы?

Откуда-то возникает лицо со шрамом. Шрам знакомый, а лицо не то! Или то?

Говорить трудно, но слова «адмирал» и «кто?» срываются с губ сами.

— Господин Кальдмеер цел и невредим, — отвечает обладатель шрама, — карету продырявили в четырех местах, только и всего.

— Кто? — Мысли разбегаются, перед глазами пляшет, висит красное солнце. Вверх-вниз, вверх-вниз… Снежные звезды, пьяное солнце, ветер, убийцы и лед… Нет слова «поздно», есть ты и ветер, есть ты и я, и полет.

— Мерзавцы какие-то! — рычит сквозь звездный туман капитан Роткопф. Его зовут именно так — капитан Роткопф. — Вас надо перевязать.

— Потом… Адмирал цур зее должен… доехать… до… Штарквинд… Живым…

— Довезем. — Капитан улыбается и становится похож на Шнееталя. — Поднимайте. Осторожней!.. Проклятье, опять!..

Порыв ветра, облако снежного блеска. Зелень первой листвы тает в кипенье сирени, а там, где плясало солнце, вспыхнувшим тополем вырастает багряный столб. Гаснет, чернеет, словно уголь остывает. Все тонет в лиловых сумерках, и только на верхушке столба полыхает пламя. Маяк… Надо плыть к нему!

— Господин адмирал… Я сейчас рассчитаю… рассчитаю курс.

— Было скучно, станет лучше, — обещает, пролетая, чайка, шелестят темные ели, звенят колокольчики, те самые, из Старой Придды. Фрошеры вешают их на стенах, и они звенят, когда дует ветер. Это весело… Это так весело… Нужно повесить в Фельсенбурге такие же, пусть поют!

— Купите колокольчики… Это очень важно.

— Постой, дай я… Закатные твари!.. Корпию, корпию тащи!

— Толку-то… Уходит он! Нос эвон как заострился…

— Заткни пасть!

Хрустальная ель качается и звенит, словно смеется. И в самом деле — смеется. Только не ель, девушка. Играет ветками, как котенок… Какая она тоненькая… Длинные волосы, острые крылья взметают снег.

— Живи! До весны и дальше. Зимы не будет, будет танец. Мы потанцуем… Потом… Сейчас ты устал. Я вижу… Я тебя не оставлю, больше не оставлю, тебе нужна весна. Это весело… Тебе понравится… Весной звезды синие. И вода, и небо… Если все стало синим, значит, пора!..

— Остановилась! Как есть остановилась… Кровь-то!

— Повезло! Ну, теперь до ста лет не помрет.

— Адмиралу его доложи! Живо!

Только что было светло, и сразу — вечер. Мир тает в лиловых сумерках, но ночь — это звезды, а где звезды, смерти нет.

— Господин Роткопф, — шепчет Руппи, — с вашего разрешения я доложу сам!

2

Ледяной змей неспешно и неслышно полз к Устричному морю. Умирать. Истоптанный, закопченный, иссеченный лунками, из которых солдаты брали воду, лагерный лед прошлой ночью ушел вниз, к устью. Зимняя шкура Хербсте вновь блистала юной белизной — если б не водная полоса у самого берега, она бы казалась вечной. Светила юная луна, переглядывались, мерцая, звезды, спал в темных холмах ветер. Еще не весна, уже не зима, еще не война, уже не мир…

Ариго нащупал в кармане монетку, бросил в черную воду. Раздался негромкий плеск, точно всплыла из холодных глубин любопытная рыбина. Жермон сощурился и кинул еще один суан. Генерал не был суеверен, хоть и отдал в свое время последние деньги Драконьему источнику. Надеялся ли опозоренный гвардеец купить удачу? Нет, скорее не желал оставлять при себе ничего доставшегося от отца.

— Счастье этой весной будет стоить очень дорого, — веско произнес Райнштайнер, сосредоточенно наблюдавший за действиями Жермона. — Самым большим счастьем станет встретить лето на этом же месте, не понеся значительных потерь.

Ариго с удивлением посмотрел на барона. Завороженный досматривающей сны Хербсте, он почти позабыл и о спутнике, и о человеке с того берега, возвращения которого они ждали. Говорить о весенней кампании не тянуло, и Жермон, пожав плечами, спустился с обрыва на короткую каменистую косу. В обе стороны, насколько хватало глаз, тянулось ровное мерцающее поле. Скоро оно покроется сетью трещин, но льдины еще долго будут держаться рядом, точно знающие свое место солдаты. Держаться рядом и умирать. Роскошное предзнаменование, знаете ли…

— То, что ограниченные люди называют суевериями, очень часто является остатками утраченных знаний, — назидательно добавил неотступный барон. — Это так же верно, как и то, что существуют совершенно нелепые приметы и поверья. Ограниченные и неспособные отвечать за себя люди связывают свое будущее с так называемым роком или, того хуже, с результатом собственных малозначимых и не относящихся к делу действий. Я знал одного глупца. Он собирался сделать предложение понравившейся ему девице, но связал в своем воображении сватовство с удачей на медвежьей охоте. Он холост до сих пор. Известный вам Ластерхавт-увер-Никш-младший впадает в необоснованную самоуверенность, убив на лету муху, в то время как муха упущенная, по его мнению, предвещает неудачу.

— Закатные твари, — пробормотал Жермон, представляя Дубового Хорста, сосредоточенно истребляющего мух, — а что он делает зимой? Ворон стреляет?

— Я ни разу не заставал его за подобным занятиям, — равнодушно объяснил Райнштайнер, — но не думаю, что Ластерхавт-увер-Никш охотится на ворон. Подобное занятие скорее присуще страдающему от супружеского гнета торговцу или же ментору. Кстати, ты не прав, продвигая Ластерхавта по службе. Пребывание в плену не придает сообразительности. Нельзя покровительствовать дуракам — и тем более нельзя приносить дело в жертву ложному чувству вины.

— Оно не ложное, Ойген. — Возвращаться к бесконечному спору не хотелось, но согласиться и даже промолчать Жермон не мог. — Хорст оказался в плену по нашей милости.

— А сколько солдат благодаря ей же оказалось в Рассвете? — пожал плечами барон. — Ты очень хороший человек, Герман. Поэтому тебе нельзя позволять ничего не делать и много думать. Каждый из нас находится там, где от нас больше всего пользы. Ластерхавт-увер-Никш годится для того, чтобы посредством своей тупости обманывать противника. Твое дело — командовать авангардом во время наступления, арьергардом во время отхода и важнейшей позицией во время обороны. Мое — оказаться в нужное время там, где происходит нечто требующее жесткого решения, и это решение принять.

Если я и ты не удержим вверенные нам позиции, но сохраним в целости всех ластерхавт-увер-никшей, нас следует расстрелять или, если последствия не будут необратимыми, разжаловать. Ложное чувство вины уместно для тех, кто не отвечает даже за себя. Ты хочешь стать поэтом и написать балладу о плененном Хорсте?

— Я? — ужаснулся Жермон и вдруг понял, что Ойген шутит. Оказывается, бергер умел и это! — Когда я начну марать бумагу, миру придет конец.

— Лишить тебя бумаги и чернил — это очень простой способ избегнуть конца света, — улыбнулся Райнштайнер. — Увы, я опасаюсь, что нам придется прибегнуть к более жестоким средствам. Мне не нравится то, что происходит, но кто-то должен был достигнуть зрелости к Излому. Почему не мы?