Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

— Ну, по сегодняшнему столу не скажешь.

— А какие мои права? — ожесточился старший брат. — Бегу в немецкой упряжке. А Мелентьев с фельдкомендантом за вожжи дёргают! До боли обидно, что сожгли зерно. Сколько трудов!.. А с другой стороны, его всё равно бы забрали. На нужды германской армии. Вот и рассуди. Приказано везти всю пшеничку на элеватор в Пронскую. А вдруг на фронте не заладится? Вернут нам её? Отправят в Германию! Вот тебе и голод!

— Что ж ты предлагаешь, атаман? — с деланой снисходительностью поинтересовался гость.

— А чёрт-те! Будем работать.

— Ты задумывался, как поступят с тобой коммунисты, если вернутся?

— К стенке поставят.

— Мигом! Да и сейчас скучает по тебе винтовка партизанская. По ком из нас стреляли? Я думаю, по обоим. А ты всё философствуешь, Божий угодник!

— Был счастливый Соломон, был и несчастный Иов. Значит, участь моя такая.

— Людей можно сдержать только жёсткими мерами. Ты не хуже меня знаешь, что народ наш дикий и необузданный. Иной раз чёрное легковерно принимает за белое. Ничего! Возьмём власть в руки — стерпится...

— Тебе, Паня, терять, понятно, нечего. Сегодня немцы обещают одно, а завтра могут всё перевернуть шиворот-навыворот. Каждый народ о своём достатке думает. И вряд ли Тихий Дон с немецкой властью поженятся. Не ровни...

— Откуда эти трусливые сомнения? Сегодняшние выстрелы на тебя так подействовали? Жидковат ты, братка[30], на расправу! А я ещё злей стал! С большевиками буду биться до смерти! Потому как знаю: есть шанс возродить казачество. Последний! Мы рвёмся из-за границы не за чинами и богатством. Это западные правители, коллаборационисты сотрудничают с немцами ради политической карьеры и прочих выгод. А у нас цель одна: очистить родину от большевиков!

Степан Тихонович пропустил мимо ушей последние слова брата и, вздохнув, неожиданно пробормотал:

— А может, так-то шо и легче? Сразу умереть...

— Рано засобирался! Тебе монахом быть, а не атаманом! — вскипел гость. — Я переговорю с Мисютиным. Пусть всех в хуторе прощупает. Не верю, что у тебя нет ни на кого подозрений! Жалеешь своих, простофиля... Да, эта Фаина... Вы её хорошо знаете?

— А при чём здесь она?

— До её приезда было ведь тихо.

— Не городи чепухи! Она у нас больше месяца жила и тоже было спокойно. Из неё партизанка, как из спички кочерга... Ну, давай ложиться?

— Пожалуй.

— Может, перенесём тулупы в летницу? Мы с Яшкой на полу, а ты — на кровати.

— Лягу в сеннике. Вольней, — улыбнулся Павел Тихонович и встал, поправил наброшенный на плечи отцовский бишкет. Уже в одиночку постоял у ворот, неспешно побрёл на баз, к реке. Воспоминания детства и юности всплывали невзначай и обрывались в разгорячённом мозгу, не отзываясь глубоко в душе. Как будто всё давнее происходило с кем-то другим, его двойником.

«Эх, родина, родина... Манила ты к себе, звала; по-дурному тосковал на чужбине, а выходит, отвыкли друг от друга. Всё прежнее: и поля, и Несветай, и бугры полынные, да народ стал иным. Новое поколение с исковерканными душами! Рубанули большевики под самый корень — дух казачий оскопили... Большинство казаков распылено в Красной армии. По всей волости в лучшем случае удастся собрать полсотни. Горстку! Духопельников жаловался, что и верхнедонцы пассивны. Остаётся надежда на кубанцев и терцев. Если вернутся Краснов и Шкуро, то вполне можно рассчитывать на успех. Оба — личности известные. Почему же немцы медлят, не пускают их? Неужели не доверяют? Запутали и себя, и нас... Ну что ж, завтра сходим на кладбище. И нужно ехать в Пятигорск. Побывать на фронте и всё увидеть собственными глазами».

Степь за рекой таилась немо и враждебно. Под низким небом улавливались горьковатые запахи пожухлых трав, камышей. Во дворе коротко пролаяла Жулька. Павел Тихонович настороженно повернулся и, заметив на соседнем базу смутный силуэт, выхватил из кармана шаровар, пожалованных братом, парабеллум. Присел на корточки.

— Кыш, проклятущая! Я тебе дам! То-то повадилась...

По голосу он узнал Таисию. И, подойдя, с удивлением спросил:

— На кого это ты, соседка?

— Фу, напугали!.. Да на лису. Вчера утку утащила. Только перья на берегу осталися... А их всего-то у нас четверо. Показалось, взбулгачились утки... А вы гуляете?

— Поневоле.

— Когда начали по нас стрелять, думала — конец!

— А танцуешь ты здорово! От ухажёров, наверно, отбоя нет?

— Я в июле похоронку на мужа получила. Не до этого, — уклончиво ответила Таисия, направляясь к своему куреню.

— Что-то и мне тоскливо, — стараясь её остановить, признался Павел Тихонович. — Послушай, там, на столе, по-моему, самогон есть. Давай понемногу на сон грядущий?

— Боже упаси! Что обо мне скажут? Да и какая из меня пьяница? Нет... Пойду в свою кухню, — и, вздохнув, прибавила: — Уже октябрь, а комары заедают, паразиты! Сразу не легла с нашими в доме, а теперь будить не хочется... Ну, покойной вам ночи!

— Тебе того же! — улыбаясь, мягко пожелал Павел Тихонович.

— А лучше приходите в гости, — глухим, грудным голосом пригласила бойкая хуторянка. — У меня винцо из ладжи[31]. Кисленькое, но приятное...

Полчаса спустя, обуреваемый бешеным, тугим желанием, он перемахнул на краю огорода через соседский забор и зашагал к Таисии, зная наперёд, что отказу не будет, что она томится в ожидании...

11

Дважды заходил Тихон Маркяныч в сенник будить сына и — всё же не решился. Спал тот мертвецким сном, выпростав из-под тулупа крепкие руки. «На воздушке разморило. Нехай отдохнёт, горемыка, — вздыхал старик. — Когда ещё придётся?»

Только в полдень вышел Павел во двор, улыбчивый и подобревше весёлый. Дурачась, посадил Федюньку на шею и заскакал по двору под заливистый смех мальчугана. Потом попросил у невестки полотенце и направился умываться к реке. Тихон Маркяныч, по-стариковски обиженный тем, что гость недостаточно уделяет ему внимания, засеменил следом. На берегу, смущённо отворачиваясь (что на него было непохоже), Павел растелешился и побежал к высокой бревенчатой кладке.

— Аль ты сбесился? Завтра Покров, а он купаться удумал! — запоздало спохватился отец. — Вода ж — чистый лёд! Захвораешь, забурунный!

Ослушник спрыгнул в зеленовато-стылую светлынь. Полукругом избороздил плёс и вылез, отжимая ладонями волосы. Как-то бочком подойдя к отцу, взял из его