Ярость - Андрей Хаас

– Ну а я-то тут при чем? – удивился Тимур.

– Как при чем? Ты же наш, да и в Америке выставлялся! Пошли со мной на студию, побредим…

– Не могу, занят…

– Отговорки, – возмутился Шпаровский. – Да ты пойми, – он вскочил со стула и, возбужденно размахивая руками, принялся расхаживать по мастерской, – если не найдется наших, влезут ненаши. Надо идти самим, пока не пронюхали все остальные, а то уже сбежались тараканьи души. Примчался этот прохвост Саксофон, а следом за ним и Флаворский, – оба землю роют. Саксофон даже заявил, что, если нужно, он купит в этом городе квартиру, чтобы стать здешним художником, так ему интересна передача. А нашим все некогда!

– Что это еще за Саксофон? – брезгливо наморщился Тимур.

– Да есть один такой, – стал с кислой улыбкой пояснять Шпаровский. – Рисует портретики нашим гламурным звездочкам. Известен тем, что подкрадывается на тусовках к заезжим знаменитостям с заранее нарисованным по фотографии их портретом и ляп им ручку на плечо! Иностранцы – люди вежливые, улыбаются, а этот хмырь им портрет в руки, дарит. В общем, радостное недоуменьице, а в этот момент их всех вместе – щелк, и снимочек.

– Ну а зачем ему все это? – удивился Тимур.

– Элементарно. Он фотографии на стенку вешает и заказчикам тычет: я с Мадонной, я с Бекхэмом, это у меня Де Ниро заказал, это Перис Хилтон. Наши лохи знаешь как ведутся? Стратегия! А Флаворский, тот вообще рисует только поверх готовых принтов, так он и сам готов дать денег кому хочешь, лишь бы засветить свое рыло. Воображаешь себе команду нашего искусства: старый гриб Асмолкин, лопушок Стоцкий, хитрован Саксофон и халтурщик Флаворский. Нет уж, давай лучше мы Америку замочим. Это будет наш глубокий шаг наверх.

– Не хочу я никого мочить, – махнул рукой Тимур.

– Тьфу, заладил, – в сердцах плюнул возмущенный Шпаровский. – Не хочу да не хочу! Ну хватит тебе кривляться, пора вылезать, прояви нравственную эластичность! Пойдем со мной, или придурки опять все опошлят. Чего ты сидишь тут один, притворяешься старинным художником? Кому сейчас это нужно? Старые художники – они были как медиумы и рисовали святых, а нынешние заявляют: мы разрушим ваш мир и вытащим вас из ваших же штанов… Так-то!

Тимур равнодушно отмахнулся от него и задумчиво подошел к своей картине.

– Слушай, Тамерлан, а где твоя Сонька? – вкрадчивым голоском поинтересовался Захар.

Тимур настороженно навострил уши.

– Зачем она тебе?

– Может, ее отпустишь? Штейн после Манежа – художник номер один. Вы там такой цирк устроили, что многие до сих пор ломают голову, кто все придумал? Скажи мне, как другу, – Свинья или все-таки вы сами?

– Не скажу, – буркнул Тимур.

– Да и не надо. Все и так знают, что ты замутил. Соня еще ребенок и до такого бы не додумалась.

– Думайте что хотите, – равнодушно махнул Тимур. – А про передачу – извини. Не умею себя пиарить. И не хочу. Ты, Захар, лучше сходи к Кубику, у него борода лопатой, глубокомыслие – быстро сторгуетесь. Американцы как увидят нашего гуру от искусства, так сразу лапки вверх. А вы еще накуритесь на пару и точно всех там сделаете своими гонками.

Шпаровский захохотал во весь голос.

– Ну кто бы говорил, а ты помалкивал! Накуритесь! Тоже мне святоша! В девяностые все художники, в том числе и ты, курили как паровозы, ели грибы и слушали музыку, а многие в результате даже стали диджеями и драгдилерами? И что с того?

– Ничего. Плохо, что сейчас весь этот сброд почему-то записался в художники.

– А что делать! – глумливо улыбнулся Захар. – Искусством в наше время занялись все кому не лень, даже олигархи, – это модно. Я сейчас готовлю к Венеции свои работы, так с нами там выставится одна дамочка – закачаешься. Женушка богатого банкира. Тоже решила стать художницей, купила себе место на биеннале, нашлепала работ и собирается выставить фотографии гениталий своей дочери, по которой ползают красные болгарские перцы. Как тебе проектик? Денег, как она говорит, «ей давно не надо», она – «для души». Я видел, как эта душевная приезжала в галерею: белобрысая мышка, обвешанная золотом, сумка за сто тысяч и космический «лексус», а за ней – два «брабуса» и целый полк людей в черном. Вот как надо рисовать всадников Апокалипсиса. А ты тут лошадок…

– Ну, я хоть лошадок, а ты-то что рисуешь?

– Ничего я не рисую, – запальчиво пояснил Захар. – У меня этим давно молодежь занята. Я им только почеркушки на салфетках даю, а они уже сами все переносят на холсты.

– А сам чего не рисуешь?

– Ты что, дурак, я же художник!

– Понял.

Друзья помолчали какое-то время, продолжая рассматривать тимуровскую работу.

– Интересный у нас с тобой разговор получается, – признался Тимур. – Если бы не знал тебя двадцать лет, точно бы подумал, что ты сумасшедший.

– Да ты со своими всадниками быстрее на сумасшедшего потянешь, – обидчиво надулся Захар. – Тоже мне, бездеятельный философ, образец благоразумия. Все твои потуги на неоклассическую живопись просто смешны. Кому ты это продашь? Разве что какому-нибудь шизику, помешанному на Толкине. Ну ладно, бывай здоров, рисуй свою псевдокрасоту. В будущее, как видно, нужны другие попутчики.

– Да не обижайся ты, просто мы по-разному смотрим на мир.

– А я и не обижаюсь, мне просто пора, куча дел. Будь здоров…

– Подожди, я с тобой.

Вдвоем они вышли из мастерской. Тимур на всякий случай оставил для Сони ключ за газовой трубой. Приятели молча спустились по темной лестнице. Лужи еще не просохли и чернели на асфальте замысловатыми островками.

– Ты куда? – роясь в сумке, поинтересовался Шпаровский.

– В «Свинью». Вернее, в то, что от нее осталось.

– Так ты чего, вернулся в галерею? – удивился Захар. – А чего дураком прикидывался? Молодца, давно бы так!

Тимур добрался до нужной улицы, когда уже начало темнеть и повсюду зажглись желтоватые фонари. Белые ночи почти сошли на нет, но июльское небо все еще выглядело как пыльная простынь. Задумавшись, он шел по тротуару и пытался вообразить себе предстоящую через несколько минут встречу. Они не виделись с Соней целых пять дней, но сейчас эти дни уже казались ему вечностью. Как она встретит его, простит ли?

– Эх, нужно было не со Шпаровским лясы точить, а побриться да сменить футболку… – подумал он, осматривая свои перепачканные краской руки.

Тимур воровато оглянулся и, вскинув локоть, быстро понюхал собственную подмышку, – запах, конечно, еще не олимпийский, но и свежим его не назовешь. Издалека заметив крыльцо галереи, он посмотрел на часы и нерешительно замялся. К сомнениям по поводу собственной внешности добавилась и другая напасть. Налетело запоздалое раскаяние за свое быстрое согласие работать с галереей, которую он еще вчера так яростно ругал под водку.