Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

После полудня приходит наш капитан с полковником фон Штранном, австрийским старшим по лагерю. Сбоку от него идут два большевистских командира.

– Постойте, фенрих! – восклицает он еще издалека.

– Да, господин капитан?

– Переводчик болен. Я слышал, вы говорите по-русски. Новый комендант хотел бы довести до нашего сведения приказы. Вот бумага, запишите, пожалуйста, что он скажет.

– Вы понимаете по-русски? – спрашивает комендант, молодой стройный человек с умным, но испитым лицом. – Хорошо, записывайте: «Кто станет оказывать содействие белым частям, будет расстрелян. Записали?.. Кто станет информировать белые войска, будет расстрелян. Записали?..

Те из военнопленных, кто хочет вступить в наши ряды, сразу станет свободным русским гражданином, получит паек, денежное содержание и оружие – записали и это? – как и наши солдаты. Комендант Пастухов». Готовы?..

В это время пара кавалеристов приводят первого пленного, молодого офицера патруля Вереникина. Его подводят к командиру. Они разглядывают друг друга, и их взгляды на секунду вспыхивают искрами ненависти, словно электрические разряды.

– Если ты дашь показания, мы тебя сразу расстреляем! – слышу я слова коменданта. – Если нет, будем пытать, пока не заговоришь!

– Что ты хочешь знать? – спрашивает офицер. Это молодой казачий фенрих. Его желтые лампасы почти горят, настолько они яркие.

– Кто вами командует?

– Бог! – отвечает фенрих странно высоким, торжественным голосом.

– Смеешься надо мной? – приходит в ярость комендант, замахивается кулаком, в котором зажата рукоятка тяжелого парабеллума, и сверху ударяет его между глаз.

Мы медленно отходим.

– И это братья?.. – бормочет Зейдлиц. – Сыновья одной страны?..

В нашем мозгу запечатлелись два новых понятия: белые и красные. Первое соприкосновение с трагедией, что разразилась в России…

На следующий день я встретил Шнарренберга. Он снова в своем амплуа, говорит о гибели русских свиней, об очереди французских лягушатников, о нашем победоносном шествии через Бранденбургские ворота.

Мы как раз стоим на пороге Мертвого дома, это лишь случай, тем не менее… Какая-то интонация в его голосе меня раздражает.

– Между прочим, я встретил Холькинга, – перебиваю его.

– Графа Холькинга, которому русский генерал вернул саблю? Черт возьми, это было нечто! А люди еще говорят, что война – не возвышенное дело, война…

– Да, – перебиваю я, – только сразу за фронтом другой офицер отобрал у него оружие и при этом почти умирающего пару раз ударил по голове…

Шнарренберг закусил губу. Его мускулистая фигура напрягается.

– Мне не следует больше рассказывать эту историю, Шнарренберг! – говорю я сочувственно. – Это был лишь фарс, красивый жест, более ничего…

До сих пор от нового режима было только приятное. Все посты исчезли, муштра офицерами младших чинов отменена. «У большевиков все равны!» – звучит повсюду. Мы можем идти, куда хотим, вот только не имеем права заходить на вокзал. Этого вполне достаточно. Ведь мы по-прежнему пленные. Бежать по степи бессмысленно. Замерзнешь первой же ночью, или тебя разорвут волки. О, они умнее своих царских предшественников или Временного правительства, эти большевики, они сумели достичь того же, только гораздо дешевле…

Нет, мы не рассматриваем их как врагов. Нам подходит то, что мы от них слышим, их духовные устремления, эстетическая идеология, безграничная жестокость, слишком странные и непостижимые фигуры, но вот в остальном… Они предоставили нам кусочек свободы, чтобы добиться нашего нейтралитета.

Холм родины заброшен. Мы гуляем повсюду – в степи, по деревне. Степь красива, свободная, легкая ходьба без охраны по пространству, по которому взгляд, годами упиравшийся в высокий забор, вдруг снова может беспрепятственно скользить, доставляет нам непередаваемое наслаждение. Но деревня еще краше. Ссыльные, узкоглазые китайские кули, нередко останавливающиеся в ней на привал кочевые буряты и маньчжурские чайные караваны с чванными вьючными верблюдами давали нашему изголодавшемуся взгляду обильную пищу.

Прямо у околицы деревни расположен трактир. Со времени ноябрьской революции он постоянно полон. Маленький грязный китайчонок – кельнер. Есть чай, рыба, мясо. Мы часто едим шашлык, зажаренную на вертеле баранину. На нашей кухне уже несколько недель нет мяса. В первый раз я слопал тут половину окорока. «Надо будет мне как-нибудь привести сюда Пода!» – думал я при этом.

Дальше к нижнему концу, среди убогих китайских хижин, имеется даже курильня опиума. Время от времени видно, как в эту мрачную лачугу ныряет кто-нибудь из наших товарищей. Недавно лейтенант Турн будто бы провел там целый день, рассказывали мне. Когда он вернулся, у него были погасшие глаза, но лицо еще дня два подряд хранило отсвет чего-то непостижимо прекрасного. «Новая и еще худшая опасность для нас, нежели прежние», – говорит доктор Бергер.

В подворьях, к верхнему концу, должны водиться и девушки.

– Хотя это всего лишь крестьянки, но они знают, что почем! – сказал недавно Виндт, а на его маленькой бугристой плешивой голове, по которой издалека видно, насколько дерзок ее обладатель, парочка предательских царапин.

– В Читу уже отправили одного русского, чтобы привезти что-нибудь поприличнее, – добавил Меркель, «служака». Он говорил об этом таким тоном, словно о чем-то вполне обыденном.

– Между прочим, фенрих, – мельком заметил доктор Бергер, – известно ли вам, что азиатский сифилис – ужаснейшая половая болезнь?

– Нет, господин лейтенант.

– В Забайкалье он особенно распространен, – сообщил он вскользь.

Я взглянул на него. Он продолжал читать. Лицо его выглядело так, словно он ничего не произносил. Я его понял.

Кружок офицеров, интересующихся искусством, воодушевленный наступившей свободой, переделал непригодный для жилья барак в театр. Выяснилось, что среди нас имеются все необходимые специалисты: певцы, режиссеры, актеры, театральные художники.

Месяц шла лихорадочная работа. Костюмы из старой формы, рваных простыней и мешковины сшиты в собственной мастерской, покрашены краской, добытой из цветной бумаги. Занавес сделали из газет, склеив их десятикратно, покрасили краской, добытой из всевозможных материалов. На женские роли нашли молодых лейтенантов и фенрихов, обладавших наиболее женственной внешностью и походкой.

Премьера стала праздником. В сопровождении нашего офицерского оркестра, инструменты которого большей частью достали Белокурый Ангел и роскошная германская сестра милосердия, фрейлейн фон Вальслебен, под руководством венского капельмейстера, коротышки лейтенанта Холлпша, был дан водевиль. Исполнителей вызывали бесчисленное количество раз. За примадонну, выглядевшую весьма пикантно в женском платье, разгорелась нешуточная борьба.