Леопард на солнце - Лаура Рестрепо

– Ты взорвал сам себя, так же, как ты это сделал с Нарсисо, – говорит Нандо без удивления, глядя с отвращением на место взрыва, на жалкие останки Фернели, зловонные, обугленные и дымящиеся.

Затем он садится в «Сильверадо» и возвращается в Город, по дороге пережевывая – как жуют резинку – бесконечное омерзение человека, знающего, что убивать людей довольно просто.

– Новость достигла Зажигалки раньше, чем сам Нандо. «Нандо Барраган убил Хольмана Фернели!» – кричали дети на улицах квартала. С этого момента народ стал воспевать его подвиг, и продолжает по сей день. Нандо, живая легенда, сделал Фернели мертвой легендой. В тот вечер мы высыпали на тротуары, чтобы поглядеть, как проедет герой. «Сильверадо» нес на себе дыры от пуль и вмятины, полученные во время погони, пыль и грязь с места преступления. Нандо мы не видели: его скрывали тонированные стекла.

Нандо входит в свой дом тяжелой поступью старого вояки и направляется в кухню в поисках своей матери, чтобы посвятить ей убитого. Он возвращается, отомстив за убийство двух своих братьев, и ждет, что его встретят как героя – что Северина будет испускать вопли благодарности, все женщины бурно выражать свои чувства, мужчины восхищенно восклицать, будет музыка, ром, шутихи, несколько дней празднества, как принято в их семье, когда ликвидируют кого-нибудь из Монсальве. Но никто не выходит ему навстречу.

На всем протяжении безмолвной галереи с керамическим плиточным полом его триумфальный кортеж составляют лишь птицы-пересмешники в клетках, попугаи на шестах, хавронья с поросятами, да вечно занятая рукоблудием обезьянка – все они равнодушно устраиваются на ночлег. Нандо Барраган, великий Голиаф, победитель карликов, входит в кухню, валится на табурет, чудом выдерживающий его вес, снимает черные очки и поднимает на мать свои близорукие глаза, внезапно ставшие кроткими. Северина готовит ему чашку кофе, без слова протягивает ее, встает у него за спиной и успокаивает его, поглаживая косматую голову подушечками пальцев. Нандо прикрывает тяжелые веки и тело его обмякает, никнет, становясь телом непомерно большого ребенка.

– А торжество в мою честь? Кофе – это все, что ты мне даешь? – спрашивает он Северину погасшим от усталости голосом.

– А что же тебе еще? Ты убил не Монсальве. Только их собаку.

Нандо начинает дремать, изнемогая от этой двойственности, терзающей его с детства: суровые слова матери ранят сердце, ее ласки целительной магией вновь излечивают раны.

* * *

За пределами стеклянного купола, в густом зное ночи, рассыпается звон цикад и апельсиновые деревья пропитывают воздух своим сладким мускусом. Ягуар, уходя от погони, взбирается на гору, и раздаются крики вспугнутых им попугаев гуакамайо.[63]Далеко от берега на черной поверхности воды лежит круг света одинокого рыбачьего фонаря.

Под куполом голубая прозрачная вода почти олимпийского бассейна, освещенная прожекторами, испускает волнистые блики и теплые пары хлора. В тумане, заполняющем огромное помещение, слышны, словно издали, отзвуки женского смеха, шлепанье ног, плеск ныряльщика.

– К чему бы крытый бассейн в жаркой стране?

– Так хотелось Мани, потому что это дороже стоило.

Невидимый слуга оставил у бортика два сухих полотенца, кувшин «Кола Роман» со льдом, два стакана и поднос со свежими фруктами: тут арбуз, манго, папайа, питахайа,[64]мушмула,[65]ананас. В воде, сидя на ступенях спуска на мелкой стороне бассейна, Алина Жерико смотрит на другой его конец, где Мани бросается вниз головой с третьего по высоте, самого верхнего, трамплина.

Она аплодирует ему и смеется. Ее волосы подняты лентой кверху, чтобы не намокли. Ее бикини в горошек открывает взорам подросший живот и потрясающие, несмотря на прибавку веса, ноги. Голова Мани появляется на поверхности, он плывет к ней. Он гребет саженками, напористо, без стиля: видно, что он учился плавать на реке, и попал в бассейн только взрослым. На полпути он останавливается, отплевывается, протирает глаза, оглядывает свою жену: он видит, что она красива. Лицо ее пополнело, груди раздались, но красоты она не утратила.

– «Дева Ветра» стояла заброшенная, во власти диких зарослей, но по велению Мани отряд каменщиков, садовников и прислуги за четыре дня привел ее в такой порядок, словно Алина покинула ее накануне. Они восстановили все, что пришло в упадок, исправили поломки, покрасили, выпололи сорняки, навели чистоту. Мебель, теннисные корты, бассейн, стойла, сады, пляж, дороги, изгороди – все привели в наилучший вид.

– Алина позвонила ему ночью во вторник и сказала, чтобы он заехал за ней в субботу – она хочет с ним поговорить. Они договорились провести вместе неделю. Как только они повесили трубки, в четыре часа утра, Мани разбудил Тина Пуйуа и велел ему немедленно отправляться в «Деву Ветра» с бригадой уборщиков и ремонтников. На следующее утро он позвонил самому губернатору департамента и попросил его отремонтировать ведущую туда дорогу – боялся, как бы ухабы не повредили Алине в ее положении. Губернатор послал двенадцать самосвалов гравия. Никто не пренебрегал приказами Мани Монсальве.

– Когда сеньорита Мельба Фоукон узнала обо всей суматохе, она явилась к Мани с вопросом, следует ли ей наблюдать за обустройством дома. Он объявил ей, что не желает ничего менять: все должно остаться так, как задумала Алина много месяцев назад. Он хотел сделать лишь одно добавление: детскую в голубых тонах, со всем необходимым и кучей игрушек.

– Мельба Фоукон и Мани были любовниками?

– Нет. Она-то спала и видела это, но ему такое и в голову не приходило. Его верность Алине Жерико была прочна и неуклонна, как верность солдата отечеству. Не одна Фоукон к нему клеилась: было много и других, и со всеми он был холоден.

В «Деве Ветра» Алина, подобно Еве, видит вокруг земной рай во всей его нетронутой прелести. Зеленые гадюки и маленькие макаки разглядывают ее с расстояния, когда в обнимку с Мани она проходит сквозь заросли бамбука, сквозь влажные коридоры из орхидей и папоротников. В молчании, словно месяцы разлуки – слишком печальный пробел, чтобы вспоминать о нем, они поднимаются по утрам в одетый дымкой лес, откуда берут начало шесть ручьев. Они завтракают в тени деревьев ярумо плодами пальмы чонта и борохос,[66]собранными по дороге. Олени и тапиры, ручные, как собаки, подходят к ним и берут еду у них из рук. В часы сиесты они спят на берегу старого речного русла, покрытого невиданно огромными листьями виктории регии, а когда просыпаются, слышат поющих, как птички, саламандр, и видят, как ласточки охотятся в воздухе за насекомыми. Вечер они посвящают лошадям: Мани ездит верхом, Алина гоняет коней на корде, потом они чистят их и награждают кусочками сахара. Ночами, когда холодный туман спускается с плоскогорья, они греют руки у костра, сжигая на морском берегу обломки давних кораблекрушений.