Мафия нищих - Д. Артемьев

И второе яркое воспоминание также было связано со скрипкой. Люся жила на первом этаже, в ведомственной квартире, которую дали маме, как только она стала работать дворником. А на втором этаже жила девочка Эля, того же возраста. Ее папа служил в каком-то штабе, а мама вела хозяйство. Люсина мама регулярно прибиралась в их квартире и брала маленькую Люсю с собой. Девочки очень подружились. Каждое утро за соседом приезжала «Волга», а поздно вечером привозила его обратно. Девочки целыми днями играли вместе. Элина мама очень любила маленькую Люсю, поэтому когда в пять лет Элю начали учить играть на скрипке, и Люсе тоже купили инструмент. Когда малышка взяла в первый раз в руки скрипку, она вначале замерла, потом подняла глаза на маму подружки, а потом залилась слезами и бросилась обнимать изумленную женщину своими крохотными ручками.

Учил их щуплый пожилой еврей. Он входил в комнату, протирал носовым платком очки, надевал их на нос, и тут девчонки прыскали от смеха. Дело в том, что Эля умело передразнивала старичка: она нацепляла мамины очки и говорила подружке: «Ну-с, дамочка, что вы выучили сегодня?» Но учитель их хихиканья не замечал. Он открывал футляр, вынимал скрипку, проводил по струнам смычком и спрашивал: «Ну-с, дамочки, и что вы мне приготовили сегодня?» Конечно, девочки были всегда готовы. Они учились прилежно, и учитель очень внимательно следил за успехами своих маленьких учениц.

Девочки с нетерпением ждали вечера, когда возвращался Элин папа. Он в прихожей снимал сапоги, вешал китель и проходил в комнату. Девчонки бросались к нему, наперебой сообщая о своих успехах. Он усаживал их на колени и, поворачивая попеременно голову, внимательно выслушивал каждую. А потом обращался к наблюдавшей эту сцену жене и спрашивал ее с напускной строгостью:

– Ну, получили ли эти дамочки плюшки за выполненные уроки?

– Конечно, – отвечала, смеясь, жена, – и плюшки, и яблоки.

А дело было в том, что обе малышки более всего любили ванильные плюшки, которые выпекала Элина мама. Они ели плюшки с сочным яблоком и предпочитали эту еду любой другой. Только напоминание о плюшках могло заставить их съесть по тарелочке супа. Впрочем, суп съедался очень неохотно: ложки с большим трудом и медленно вычерпывали бульон, оставляя гущу в тарелке.

Скрипач учил девочек два года, пока они не пошли в школу, а также в музыкальную школу, куда обеих записала Элина мама. Он был очень доволен ученицами и хвалил их. Хвалил одинаково, хотя Элина мама понимала, что Люся схватывает быстрее, чем ее дочка. И Эля тянулась за подружкой. Это был еще один дополнительный повод привечать дочку дворничихи. Однажды, когда Люся исполняла задание, она неожиданно в каком-то месте сыграла пиццикато. Учитель спросил ее – почему? В нотах ничего подобного нет. Люся испугалась и тихо ответила, что ей показалось, будто в этом месте надо сыграть так. Учитель был изумлен. После урока он сказал Элиной маме:

– Это «Гавот» и «Рондо» Баха. Пьесу специально адаптировали для начальной музыкальной школы. А девочка сыграла ее так, как она написана, и именно так, как исполнял эту вещь Иегуди Менухин. В этом самом месте Бах предусмотрел пиццикато. Но в учебных нотах этого нет. Как девочка могла понять, почувствовать это, ума не приложу!

И женщина, услышав такой отзыв, наполнилась гордостью за Люсю, как за свою дочь.

Девочки учились вместе до пятого класса и в простой, и в музыкальной школах. Учителя в музыкальной школе их хвалили и обещали этим смешливым подружкам великое будущее. На каждом школьном концерте Эля и Люся исполняли скрипичные дуэты, к огромному удовольствию присутствующих родителей.

А после окончания пятого класса Эля с родителями уехала из города. Отцу Эли присвоили очередное звание и перевели в Москву. Еще несколько лет девочки переписывались. В Москве Эля продолжала учиться в музыкальной школе, участвовала в конкурсах и в седьмом классе завоевала призовое место на каком-то международном юношеском фестивале. Подружка стала знаменитой скрипачкой; ее приняли в консерваторию, хотя она продолжала учиться в обычной школе. А в прежней школе поместили ее фотографию рядом с портретами героя-танкиста и стахановца, которые учились в школе до войны. Подружка стала знаменитостью: она ездила с гастролями по стране и за границу, подолгу не могла ответить на письма, и переписка как-то сама по себе заглохла.

Люся осталась одна, со скрипкой. Она еще два года ходила в музыкальную школу. Получала только пятерки. И ей обещали поступление в музыкальное училище без экзаменов. Отец выходил с отсидки и регулярно садился снова. Во время пребывания на свободе папа быстренько пропивал все, что было в доме, включая их с мамой одежду и обувь. Он напивался до такого состояния, что не узнавал жену и дочь, которым в такие минуты приходилось спасаться от разбушевавшегося главы семьи у соседей. По этой же причине Люся не успела оформить документы для поступления в музыкальное училище.

Денег в доме катастрофически не хватало. На мамину зарплату прожить становилось все труднее. Пришлось после восьмого класса идти в педучилище. Тем более что там была стипендия. Она училась на педагога так же прилежно и почти каждый вечер играла для себя на скрипке. Больше всего ей нравилось играть одной, когда мамы не было дома. Играть для мамы Люсе было неловко: та каждый раз, слушая дочкину скрипку, заливалась слезами.

Окончив училище, Люся стала учительницей в начальных классах в ее же школе. Она проводила первую половину дня со своими малышами, потом дома готовилась к следующему дню, а когда немного освобождалась, брала в руки скрипку. Особенно часто она исполняла Шуберта. У нее была магнитофонная пленка Шуберта в исполнении Исаака Стерна, она повторяла игру мастера и каждый раз пыталась сделать это немного по-своему.

Через год Люся вышла замуж за учителя математики, с которым познакомилась в школе, – молодого человека с очень большой продолговатой головой и чудовищно высоким лбом. Все окружающие считали его гением, но мама только молча качала головой, глядя на зятя. Зять жил с родителями в крохотной однокомнатной квартире, поэтому сразу же перебрался жить к Люсе, тем более что папа из последней отсидки не вернулся. Похоронили его в Мордовии, на кладбище колонии, о чем пришла официальная бумага.

Люся вскоре после свадьбы забеременела. Беременность она переносила тяжело, но никогда не отказывала себе в игре на скрипке. Скрипка поддерживала ее, давала новые силы. Муж тоже очень любил слушать Люсину игру. Он замирал, лицо у него вытягивалось, рот приоткрывался, глаза становились неподвижными. Впрочем, такое выражение принимало его лицо и в обычное время или даже на уроках. Он надолго задумывался, забывал есть, пропускал время идти в школу, и Люсе приходилось тормошить его и напоминать об обязанностях. А еще через пару месяцев уже и все окружающие стали замечать что-то неладное с ее мужем. Он разговаривал на улице сам с собой, дома мог часами стоять в комнате, глядя неподвижно в одну точку. Директор школы позаботился, и учителя математики как-то прямо с урока свезли в психбольницу. Беременная жена и теща посещали его, но он вскоре перестал узнавать и их, и своих родителей.

В положенное время Люся родила девочку. Вначале все было хорошо: малышка набирала вес, попискивала, иногда гуляла ночью, не давая маме и бабушке спать. Потом забеспокоилась участковый невропатолог, послала на какие-то обследования. Девочка росла, но ходила и говорила плохо. В детский сад отдать ее было невозможно. Дни с ней проводила бабушка, возила ее в инвалидной коляске, которую выделила ей районная поликлиника. Иногда мама и бабушка водили малышку по полу, держа ее за руки. Она шла на кончиках пальцев немыслимо вывернутых ног. Каждый шаг давался ей с трудом. Девочка плохо ела, плохо развивалась; единственное, что ей по-настоящему нравилось, – мамина игра на скрипке. Люся играла ей каждый день. Девочка чувствовала, что сейчас мама возьмет в руки инструмент, и громко радовалась. Она хлопала в ладоши, неразборчиво, но громко что-то говорила и с нетерпением ждала первых звуков. Когда скрипка начинала петь, дочка замирала, изо рта ее тонкой струйкой текли слюни. Люся вытирала ей рот и продолжала играть.