Другие барабаны - Лена Элтанг

— На черта мне сдалась эта линия, если я не держал этого пистолета в руках? — я вдруг понял, что он не верит ни одному моему слову. — Если я скажу, что выстрел был случайным, то признаюсь в убийстве, которого не совершал. Вы вообще адвокат или тайный помощник прокурора?

— До прокурора нам еще далеко, — обиженно пробормотал Трута, откидывая со лба свои маслянистые волосы. — Пока что мне нужно вытащить вас отсюда под залог. Мы можем заявить, что ваш приятель попросил показать ему оружие, но стоило вам снять его со стены, как выстрел произошел сам собою.

— Он мне не приятель! И потом, формально это не он, а она. Кто бы это ни был, я вообще не видел его живьем, только в кино!

— Ну вот, начинается, — адвокат присвистнул, да так громко и длинно, что в дверях показался удивленный охранник — Поверьте, Кайрис, вы выбрали самый неверный путь из всех возможных. Они не дадут вам прикинуться сумасшедшим. Все, что вы выиграете — это пару дней на чистой постели в изоляторе. Мне пора ехать, а вам следует посидеть и подумать.

Кваква сидит на корнях мангрового дерева и ждет рыбу, просто сидит и ждет — я вспомнил теткины слова, сидя на нетопленой кухне «Веселого Реполова». Я тоже сидел и ждал, уставившись в дисплей, слушая, как вода бьется в жестяном водостоке, вместо того чтобы бежать куда глаза глядят или звонить частному сыщику. Прошло беда сколько времени, а я все еще сижу и жду.

Сижу тихо, поставив ноги на железную табуретку и чувствуя, как мартовское солнце нагревает мне затылок. Жаль, что еще не придумали солнечные батареи для лаптопов, мне не пришлось бы ходить в душевую в конце коридора, втыкать провод в розетку и делать вид, что я долго моюсь под ржавой теплой водой, бегущей из обломка трубы. На обломок надета резиновая соска, чтобы вода текла медленнее, а регулятора вообще нет, только красная раздвоенная клешня на трубе: открыто — вверх, закрыто — вниз.

Итальянский поэт Пьетро делла Винья, когда его бросили в тюрьму, разбил себе голову об стену. Через пятьсот с лишним лет другой литератор — француз Жильбер запер свои рукописи в сундук, проглотил ключ и умер. А мне хоть бы что: я сижу в этой камере и думаю о течении своей лиссабонской зимы. Хотел бы я знать, куда потекла бы сюжетная линия, не приведи я девку себе домой и не погляди с вожделением на ее ягодицы и груди с сосками, похожими на ягоды? Что бы тогда предприняли Ласло и компания — нашли бы другого дурака или продолжали бы подсылать мне миловидных garotas? Нет, не думаю: им просто нужен был пустой дом с хорошо подключенной аппаратурой и сговорчивым хозяином, такого добра в столице навалом.

Да и Ласло ли это, вполне вероятно, что он и чистильщик лишь исполнители, неуклюжие яванские куклы на тростях, управляемые невидимым далангом. Я видел такую куклу у Габии в чулане. Она воткнула заточенную снизу трость в ящик с цветочной землей, а я вошел в чулан в темноте и шарахнулся от плоской деревянной рожи. Кто же тогда я сам и чем мой лиссабонский дом не вертепный ящик? Куклы в нем не смотрят друг на друга, они беседуют, оборотившись к залу, превращая диалог в монолог, а монолог в посмешище.

Для стюардессы я тоже куклу нашел: би-ба-бо, состоящая из головы, в которую втыкают палец, и платья в виде перчатки. Под платьем нет трусов, и можно пощупать шерсть цвета кротовой шкурки. И где теперь эта шкурка и голова из папье-маше, почему бы ей не объявиться в кабинете Пруэнсы и не рассказать всю правду своим пронзительным голоском, чтобы я мог накинуть пальто, выйти под мартовский дождь и пойти домой.

Perai um pouquinho, Костас. Что тебе делать дома? То же, что все семь лет, пробароненных в Лиссабоне? Здесь я хотя бы не пью в три горла (няня!), не курю травы, вспоминаю испанскую грамматику, читаю, пишу в день по семь страниц не пойми чего, написал уже уйму слов, пропасть (няня!), разливанное море. Испанский тем временем подмигивает мне из принесенного охранником учебника: enchiquerar означает посадить в тюрьму, тот же глагол в другом контексте означает завести быка в стойло. Похоже, маленькой резвой Додо удалось и то, и другое, хотя она и была стеклянным камнем, имитацией женщины. Имитация: мутация, тация (миролюбивый пятнистый сомик), муть и метаться.

А может, мне и не нужно ничего другого? Может, я создан для такой вот Додо. Ее имя, казавшееся мне раньше забавным и даже соблазнительным, звучит теперь, как два неумолимых, тупых удара по клавишам: до! до! И хриплый собачий вздох педали.

* * *

слова мои, звери домашние,

не бросайте меня, безрассветного,

помогите крест донести

Прихватил на работе, что под руку подвернулось. Я поймал себя на том, что повторяю последние слова чистильщика, будто завороженный. Он бы еще сказал любимое Байшино: «É um trabalho sujo mas alguém tern que fazê-lo!» Кто-то же должен делать грязную работу!

Где этот тип работает? И почему он со мной беседует? Я ведь могу запомнить его голос.

К тому же он говорит со знакомым акцентом, спотыкание согласных внезапно напомнило мне Мярта и даже немного тебя, Хани. Я прислонился к стене и стал смотреть на полоску света под дверью, полоска то и дело затемнялась, чистильщик ходил по кухне и шлепал мокрой тряпкой по полу. Представляю, как удивится Байша, увидев свежевымытый пол, подумал я, и сам себе удивился — о чем я думаю? Помню, как я взялся за уборку в ту зиму, когда стал хозяином дома, отмыл гостиную до блеска, сел на стул и огляделся — чистая комната выглядела намного хуже, пол был испорчен длинными бороздами, прежде скрытыми под слоем грязи. После смерти Фабиу тетка сразу велела вывезти из гостиной рояль, и рабочие тащили его через несколько комнат, извилисто царапая вощеные полы. Она продала столовое серебро и отправилась путешествовать, открытки от нее приходили короткие, будто повестки, иногда вместо слов там были чернильные облака, обозначающие седьмое небо.

Когда меня выставили из университета, тетка узнала об этом первой, потому что я напился вдребезги и позвонил ей в Лиссабон с маленькой почты на углу улицы Вайке. Не помню, что я там орал, помню, что в кабинке было слишком тесно, и еще — как я возвращался по берегу реки и смотрел на уток, рассыпанных на льду, будто горсть черноплодной рябины. Кажется, она сказала, что не стоит так убиваться, а я сказал, что домой не поеду, лучше в армию сдамся, в Eesti Kaitsevagi, в сухопутный батальон.

Через неделю тетка приехала в Тарту, чтобы выпить со мной порто и образумить, так она, по крайней мере, написала в телеграмме. Телеграмма пришла утром, но Мярт про нее забыл, засунул куда-то, и когда я прибежал на вокзал, чтобы встретить таллинский автобус, тетки там уже не было. Водитель ходил вокруг автобуса и пинал грязные колеса, на мой вопрос он развел руками:

— Иностранка? Была тут одна, совсем раздетая, спросила, где купить сигарет, — он ткнул пальцем в сторону торговых палаток, и я увидел клочок материи, похожий на заячье ухо среди голых кустов. Тетка стояла у стены — без пальто, в белом вязаном платье, поставив сумку прямо на снег и разглядывая полуоторванное объявление, написанное от руки.