Воздушные змеи - Ромен Гари

Я был так поражён, что даже не протестовал.

— Господин Флери, для вас, конечно, нет никакого смысла спасать жизнь немецкому офицеру. Я очень хорошо это понимаю. Я обращаюсь к вам по совету Лилы. Это тоже может вам показаться странным. Но Ханс — как и вы — очень любит её. Словом, соперник. Может быть, вы были бы рады, если бы он исчез. В таком случае стоит только позвонить начальнику здешнего гестапо, герру Грюберу… — Он не назвал его по званию. — Но может быть, в словах «любить ту же женщину» есть что-то… как бы сказать? Братское…

Он внимательно наблюдал за мной с неожиданным добродушием на искажённом, почти мертвенно-бледном лице. Я молчал. Фон Тиле поднял руку:

— Прислушайтесь к небу. Сколько детей будет убито этой ночью? Ладно. Я говорю только, что пытаюсь спасти молодого человека, который является моим племянником и которого я люблю как сына. Теперь я должен ехать. У нас есть… около суток. Мне нужно сделать распоряжения. Но вы мне ещё не ответили, господин Флери.

— Лила знает? -Да.

Ханс был в форме. Решительно, детство и отрочество оставляют неизгладимый отпечаток: мы не пожали друг другу руки. Но мне пришлось взять его под руку, чтобы поддержать. Он сделал несколько шагов и свалился. Фон Тиле помог мне перенести его в комнату.

— Не оставляйте его здесь, господин Флери. Вы рискуете жизнью. Постарайтесь спрятать его где-нибудь в другом месте сегодня же ночью, Я всё же думаю, как я вам уже сказал, что у нас ещё есть около суток…

Он мне улыбнулся:

— Надеюсь, у вас нет чувства, что вы совершаете предательство… скрывая немецкого офицера?

— Я только думаю, что вы должны дать мне объяснение, чёрт возьми.

— Вы его получите. Ханс объяснит вам. Во всяком случае, завтра я сам вам объясню. Я буду обедать в «Прелестном уголке», как каждую пятницу.

Когда я вернулся в комнату, Ханс спал. Его лицо даже во сне имело беспокойное выражение, по временам губы и подбородок судорожно вздрагивали. Я долго смотрел на это лицо, чья красота когда-то вызывала во мне такую вражду. На шее у него был медальон. Я открыл его: Лила.

Был час ночи, а солнце вставало в пять. От тиканья часов меня начал продирать мороз по коже. Я поставил кофе и разбудил Ханса. Секунду он смотрел на меня, не понимая, дотом вскочил:

— Не оставляй меня здесь. Они тебя расстреляют.

— Что ты сделал?

— Потом, потом… Кофе был готов.

— У нас мало времени, — сказал я. — Три часа ходьбы.

— Докуда?

— До «Старого источника». Помнишь?

— Ещё бы! Ты меня чуть не задушил. Сколько нам было?… Двенадцать, тринадцать?

— Около того. Ханс, что ты сделал?

— Мы хотели убить Гитлера. Я мог вымолвить только:

— Господи!

— Мы подложили бомбу в его самолёт.

— Кто это «мы»?

— Бомба была неисправная. Она не взорвалась, и они её нашли. Двое наших товарищей успели покончить с собой. Другие заговорят рано или поздно. Мне удалось скрыться на моём самолёте, чтобы предупредить…

Он замолчал.

— Понятно.

— Да. Мне удалось сесть в Уши. Я хотел вывезти генерала в Англию.

Мне пришлось встряхнуться и глубоко вздохнуть, чтобы прийти в себя. Потом мною овладел сумасшедший приступ смеха. Ханс хотел увезти фон Тиле в Англию, чтобы тот организовал там «Свободную Францию», в смысле «Свободную Германию»! Может быть, с Лотарингским крестом в качестве символа?!

— Чёрт возьми, — сказал я. — Сейчас май. Это даже на месяц раньше восемнадцатого июня[37]. Богатая у вас, немцев, фантазия. То вы создаёте Гёте и Гёльдерлина, то миллионы мертвецов. Видно, ваши фантазии играют в орла или решку. Если я правильно понял, ваша офицерская элита считает, что всё ещё можно уладить по-джентльменски? Мир господ? Разыграть в Лондоне в сорок третьем году немецкое восемнадцатое июня сорокового года -за счёт русских, очевидно? Он опустил голову.

— Все наши потомственные офицеры были против Гитлера и против войны начиная с тридцать шестого года, — сказал он.

— А потом было уже слишком поздно, вы были уже в Париже и под Москвой. Ладно, пошли. Несколько дней пересидишь у «Старого источника», потом будет видно. Ты выдержишь? Надо пройти семь километров.

—Да.

Я взял мой драгоценный электрический фонарик — у меня осталась только одна запасная батарейка, — и мы отправились. Прекрасная ночь, иронический блеск звёзд. Французский подпольщик, рискующий жизнью ради немецкого офицера-голлиста. Луна ещё ярко светила, и я зажёг фонарик, только когда мы дошли до края оврага. Тропинка нашего детства заросла кустами и колючками; источник тоже постарел, и у него не было больше сил выплёскиваться из ямки. Один за другим мы пробрались между замшелых откосов до тупика. «Вигвам» был на месте, такой, каким его построил дядя Амбруаз одиннадцать лет назад. Он немного покосился, но держался, И только теперь, когда мы оказались у «вигвама» нашего детства, мне вспомнились слова Лилы, которые она прошептала мне в конторе так весело и уверенно: «Думаю, что мне наконец удастся сделать что-то необыкновенное. Знаешь, я имею на Ханса большое влияние». Я посмотрел на Ханса. «Это она, — подумал я. — Это ради неё».

Я присел на корточки и попытался набрать немного воды на дне источника. У меня пересохло в горле, и мне трудно было говорить.

— Я буду приносить еду раз или два в неделю. Потом постараемся переправить тебя через Пиренеи. Я должен поговорить с товарищами.

В воздухе пахло землёй и сыростью. У нас над головой дремала сова. Небо начало светлеть.

Ханс снял свой френч и бросил его на землю. В белой рубашке он не очень отличался от того Ханса, который стоял передо мной в фехтовальном зале Гродека во время нашей дуэли.

— Я обязан тебе жизнью, и я верну её тебе, — сказал он.

— Это она решит, старик.

Так один-единственный раз мы заговорили о Лиле.

В одиннадцать часов я был на своём месте в конторе, не в силах думать ни о чём, кроме событий этой ночи. Всё, что говорила мне Лила, каждое слово, каждая фраза, каждое выражение, без конца отдавалось у меня в голове. «Я добьюсь… я уверена, что если немного довезёт… Знаешь, я имею на Ханса большое влияние… Я всегда хотела совершить что-то великое и страшно важное…»

Господин Жан приоткрыл дверь:

— От генерала фон Тиле звонили, чтобы ему приготовили счёт за месяц…

— Да…

«Верь мне, Людо… Моё имя войдёт в историю…»

Она терпеливо убеждала Ханса, и это было тем более легко, что он с начала военных действий говорил о «спасении чести немецкой армии». А фон Тиле знал, что, если Германия и дальше будет вынуждена вести войну на два фронта, её ждёт поражение. Следовательно, если убрать Гитлера и заключить мир с США и Англией и…