Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Тайные посиделки, словом. За Гумилевым следует Ахматова, Мандельштам, Цветаева. Лена, Миша и остальные помнят все наизусть, перебрасываются строками, словно мячиками. Самая надежная – Лена, она без промедления подхватывает и продолжает стихи. Ее поэтический запас неисчерпаем.

«В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година…»

Мандельштам – один из ее любимых поэтов. И больше всего ей нравится его щемящие шуточные стихи: «Жил Александр Герцевич, еврейский музыкант…» или:

«Я пью за военные астры, за все, чем корили меня:

За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня…».

Лена пропевает стихи и качает головой, подчеркивая рифму и размер.

«Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,

За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин,

Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно:

Душистое асти-спуманте иль папского замка вино…»

Чарующее действо. Вечер на высоте, я познакомилась с лучшим в русской поэзии, в самом прекрасном изложении.

Нашего богатства у нас никому не отнять, говорит некая Раиса. Я не спрашиваю, как им удается все это хранить в библиотеке памяти, сотни, нет, тысячи стихов. Стратегия выживания, вот ответ. Все, чего нас лишают, мы находим неподражаемо запечатленным в поэзии. Один передает другому. Так это происходит: по рукам ходят копии старых или западных изданий, приходится учить наизусть.

Мандельштам близок нам, увлеченно говорит Раиса. То, что написано в тридцатые годы, и сегодня сшибает нас с ног.

«Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Затолкай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей»…

Миша, притаившийся в своем гитарном уголке, обращает на себя внимание: «Сыпь, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льет волной… Пей со мною, паршивая сука, пей со мной». Есенин. Повесился в 1925 году, неподалеку отсюда, в гостинице «Англетер» на Исаакиевской площади, за десять лет до того написав:

«Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором…».

Растроганная тишина. Спасибо, Миша, говорит Лена и подает ему его стакан с чаем.

Но все продолжается. Время в этих широтах не играет никакой роли. Мы находимся в пространстве поэзии, и одно вытекает из другого. Роман в стихах «Евгений Онегин» Пушкина повергает всех в смех, эстафета цитирования. После чего начинает наваливаться усталость. Уже восемь!

Кто хочет уйти, уходит, кто хочет остаться, остается. Миша держит гитару под рукой и еще более искрометен, чем в начале. Только теперь он подбирается к пику формы («моя актерская доля»). Мы едим, а Миша выдает номера. Причем его жизнерадостной натуре вовсе не мешает, что разговор касается смерти, самоубийств Есенина, Маяковского, Цветаевой. («Поколение, растратившее своих поэтов»). Я узнаю больше, чем за все время моей учебы. И так, что это отпечатается в памяти навсегда.

Я ухожу из дома Лены последней, далеко за полночь, тороплюсь на последний трамвай. Он закладывает виражи на рельсах, проносится по вымершему мосту имени лейтенанта Шмидта и выплевывает нас на Васильевском острове. Меня, еще одну женщину и ее пьяного мужа. Спокойной ночи.

Такие субботы происходили регулярно, но бывали и непредвиденные встречи: «У Коли день рождения, я готовлю цыпленка-табака» или «Мне перепали два билета на Островского в Малом». Я всегда готова, с Леной – всегда. Она была мне опорой, очагом, учителем, радостью. Подругой, к которой я из любви и уважения обращалась на вы, и которая – без фальшивой задушевности, без дешевой болтовни – приросла к сердцу. Никто не умел так смеяться, как Лена, гортанно, нисходящим звуком и немного застенчиво. Никто не умел так безоглядно распространять вокруг себя хорошее настроение. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась, это ниже ее достоинства. И пустая трата времени, ведь проблемы должны решаться активно. Будучи активисткой (добра, красоты, истины), она брала меня и многих других под свое крыло, не ожидая отдачи. Она была счастлива, если могла сделать счастливыми нас.

Позже – когда мой ленинградский период уже закончился – она переехала в двухкомнатную квартиру на улице Чайковского, вышла замуж за бородатого, всегда в черном, философа-монархиста Кирилла, через год развелась и полностью отдалась работе (в Институте театра), друзьям и семье. Семья – это отец преклонного возраста, брат Миша с женой и сыночком Алёшей. С малышом она нянчилась при любой возможности, читала ему, делала из него поэта. У нее были амбиции не тетки, но матери. И, реализуя их, с

Мишиной дочерью от второго брака она продвинулась настолько, что ребенок практически рос у нее.

Ноша дается тому, кто может ее нести. Лена несла и на ходу взваливала на себя еще. Как это сказано в одном из последних писем Цветаевой: «Я чужими тяжестями (наваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла – свобода. Человек – в душе знал, что выбросившись из окна – упадет вверх». Цветаева в итоге капитулировала перед войной и нищетой (в 1941 году она покончила с собой), Лена истрачивала себя, пока тяжелая болезнь ее не остановила. Теперь она сама стала нуждаться. «И это – горько. Я так привыкла – дарить!» (Цветаева).

В мой последний приезд она старалась без ропота смотреть в будущее, говорила о планах, поездках, хотя от каждого куска пищи ее тошнило (химиотерапия). Мое малодушие было посрамлено ее сияющей убежденностью. Лена не даст себя сломить, она останется Леной forever, навсегда. Даже если дышать тяжело, если ноги с трудом ходят: ее разум был кристально ясен, жажда общения несокрушима (телефон), достоинство на высоте. О развале Советского Союза она не сожалела.

Прощай, Лена, лучше было сделать нельзя.

Нигде я не проживала времена года так пронзительно, как в Ленинграде. Когда я приехала, был сентябрь, позолотивший аллеи и парки. Желтые березы и липы, ярко-красная рябина. И надо всем этим нежно-голубое небо. Солнце, рассеивающее утренний морозец. Воздух вкусный и чистый. Сияют не только золотой шпиль Адмиралтейства, купола Исаакиевского собора, сияют и дворцы, выкрашенные в пастельные тона, и сияют их отражения в реке, в каналах. Розовый, голубой, зеленый, бирюзовый, охристый. Сияют львы и сфинксы, белые кариатиды и колоннады, сияют лестницы, карнизы, цоколи. И даже статуи, отлитые из бронзы. Серый асфальт не сияет, все отвратительное милостиво ускользает от взгляда. Купающийся в сентябрьском солнце «Летний сад» исполнен достоинства. На песчаных дорожках желтые листья, словно рассыпаны. Белки шмыгают в листве, гуляющие останавливаются, смотрят. В это время года быть счастливым легче. Так говорят мои друзья, они-то знают.

Октябрь уже не пылает, он приносит холод и дождь. Как у Пушкина: