КГБ в Японии - Константин Преображенский

Да, это так. Даже если сын разведчика изготовит плакат «Мой папа служит в КГБ» и пройдет с ним по Гиндзе, ни один полицейский не придаст этому факту какого-либо значения, ибо юридически такой плакат как бы не существует.

А вот советский милиционер придал бы, особенно во времена Сталина. Он сказал бы так:

— Значит, твой отец шпион? Напиши об этом! — и вручил бы ребенку карандаш и бумагу…

Поощрение детей к слежке за родителями на предмет их политической благонадежности восходит к истокам советской власти. Особенно широко оно бытовало при Сталине, пропагандировалось детской литературой. Тех ребят, кто, подслушав крамольные беседы родителей, доносил на них в органы безопасности, называли «пионерами-героями».

Сейчас, наверное, невозможно определить, сколько сотен тысяч родителей посадили в тюрьму несмышленые дети, обманутые изощренной коммунистической пропагандой за тридцать сталинских лет. Никакой скидки на возраст тогдашний закон не делал, и донос, продиктованный порой лишь бурным мальчишеским воображением, распаленным игрой в охотников и индейцев, воспринимался как стопроцентный взрослый. Известно немало случаев, когда дети-подростки подводили своих родителей не только под тюремное заключение, но и под расстрел, оставаясь сиротами. Это считалось высшим проявлением советского патриотизма. Очень часто таких детей брали на воспитание органы безопасности, готовя из них шпионов, в преданности которых сомневаться не приходилось. Говорят, одним из таких был известный герой войны Николай Кузнецов, совершавший террористические акты в тылу немецко-фашистских войск.

В этих условиях коммунистическое правительство пошло еще дальше, полностью упразднив какую-либо разницу в степени уголовной ответственности детей и взрослых. С середины тридцатых на детей двенадцати лет начала распространяться смертная казнь. Ее статистика до сих пор держится в тайне. В этот период на основе нового закона были расстреляны несовершеннолетние дети и внуки политических противников Сталина, а также немало простых людей.

После смерти Сталина расстрелы детей были отменены и до сих пор стыдливо умалчиваются коммунистической пропагандой, однако память о них до сих пор живет в сознании руководства КГБ. Даже в условиях демократического Запада КГБ запрещает детям выдавать профессию своих отцов, не зная, должно быть, что в то же самое время гуманное буржуазное законодательство вообще игнорирует детские политические откровения…

Между тем время близилось к полудню В тот день я уже больше не мог уделять внимание тассовским делам, пора было заниматься основной работой — шпионажем…

Привыкшие к точности японцы, должно быть, думают, что в распорядке дня разведчика четко определено, сколько времени следует уделять «крыше» и сколько — основной, разведывательной работе. Увы, за семьдесят лет существования КГБ так и не удосужился договориться об этом с ЦК КПСС Никаких четких разграничений нет, и официальное предписание КГБ по этому поводу сформулировано весьма расплывчато: выполнять весь объем разведывательной работы и также весь по линии прикрытия…

Это, согласитесь, физически невозможно. Такое положение может служит основанием для субъективного толкования тех или иных фактов. Например, если Алексей пожалуется резиденту на то, что я не выполняю в полном объеме работу корреспондента ТАСС, то есть не сижу всю неделю с девяти утра до шести вечера за столом в корпункте, то главный представитель КГБ может отреагировать двояко. Он будет вправе написать в моей служебной характеристике, например, так: «Активно занимался разведывательной работой и, несмотря на занятость, выполнял требуемый минимум работы по линии прикрытия».

А может написать и по-другому: «Несмотря на активную работу в резидентуре, не смог наладить отношений с руководством учреждения прикрытия, недорабатывал, имел нарекания…»

Что в данном случае решит мою судьбу? Только личное отношение резидента ко мне, а не сама работа. Чем определяется доброе отношение ко мне резидента? Тем, что мой отец, так же, как и он, генерал КГБ и может, если захочет, навредить самому резиденту, сказав о нем что-нибудь плохое в ЦК или руководству КГБ. И поэтому, скорее всего, резидент изберет первый вариант оценки. В целом же такие расплывчатые критерии, допускающие взаимоисключающие оценки, очень характерны для СССР Они удобны для правящего в нем класса чиновников, получающих возможность из каждого толкования извлекать для себя весьма ощутимую материальную выгоду…

Надев костюм, — а именно в костюме все советские служащие обязаны появляться в посольстве, — я стал спускаться по лестнице. Так уж повелось, что уехать из ТАСС незаметно считалось для нас, разведчиков, неприличным: полагалось зайти в общую комнату и при всеобщем напряженном внимании спросить Алексея д ля проформы, не возражает ли он против моей отлучки и нет ли у него каких-либо поручений. Эта процедура была весьма неприятной и даже опасной, поскольку кругом были агенты КГБ, ловившие каждое твое слово. При необходимости они могли переиначить твой разговор с. Алексеем и изобразить его в резидентуре так: «А Преображенский открыто заявил, что работает в КГБ и считает ТАСС второстепенным для себя!..»

С точки зрения резидентуры это было бы серьезным нарушением для разведчика: расшифровкой своей принадлежности к КГБ под микрофонами японской контрразведки!.. Именно поэтому ежедневное прощание с Алексеем было весьма трудным делом: я не имел права прямо сказать, для чего еду в посольство, когда все остальные продолжают работать. Согласитесь, что, объясняясь с начальством обиняками, человек выглядит довольно глупо.

Но отказаться от этой ежедневной процедуры прощания с Алексеем было нельзя, поскольку он был пожилым и уважаемым человеком, ветераном ТАСС. Разумеется, был он и старым агентом, завербованным КГБ в возрасте чуть ли не четырнадцати лет, в годы войны, когда служил юнгой на грузовом судне заграничного плавания.

Вот и сегодня мы, вдвоем еще с одним разведчиком, также работавшим в ТАСС, виновато крадучись, подошли к столу Алексея. Пригнувшись, чтобы нас не слышали другие корреспонденты-агенты, промямлили что-то насчет того, что нам надо в посольство и не возражает ли Алексей против этого.

Но на сей раз Алексей отреагировал странно. Поднявшись со стула во весь рост и сердито сверкая очками, он нарочито громко, так, чтобы все слышали, воскликнул:

— Что-то в последнее время, ребята, вы мало внимания уделяете работе в ТАСС. Среди дня вдруг срываетесь с мест и мчитесь куда-то. А мы тут за вас вкалываем, выполняем двойную норму! Вас Родина послала в Японию для работы в ТАСС, и ТАСС вам платит деньги. Коллектив журналистов возмущен вашим халатным отношением к делу!..

Этого еще не хватало! Мы стояли молча, не зная, что возразить: ведь каждое слово будет потом тщательнейшим образом оценено и немного изменено корреспондентами ТАСС — так, как они привыкли поступать со статьями из японских газет.

Строго говоря, Алексей был не прав: всех нас послал в Японию не ТАСС и не КГБ, а ЦК КПСС, а эти две организации исполнили роль послушных орудий. Но сейчас дело было не в этом, а в том, что Алексей совершил неслыханное нарушение конспирации, раскрыв перед корреспондентами ТАСС, а главное, перед ушами японской контрразведки, нашу принадлежность к советским разведслужбам. А вдруг после этого МИД откажется продлить нам визы? Нет, Алексея надо наказать! Мы должны подать на него официальную жалобу в резидентуру!..