Столкновение с бабочкой - Юрий Арабов

– По-русски понимаешь? – изумился комиссар.

– А почему нет? Здесь люди с образованием. Не вам чета.

– Фамилия! – рявкнул Яков Михайлович, намереваясь поселить одним своим голосом сумятицу в умах.

– Эдельштейн Изидор.

– Звание!..

– Командир артиллерийской батареи.

Из офицеров, – подумал Юровский. – Значит, интеллигенция. Как же мне не везет!..

– Вот что, товарищ Эдельштейн. Мне нужны люди, годные под расстрел.

– Вы хотите нас убить? Есть постановление суда или военного трибунала?

– Вы меня не поняли, товарищ Эдельштейн, – терпеливо объяснил Юровский. – Кого расстрелять – их всегда много. Здесь целый город можно смело ставить к стенке. Мне надо не кого, а кто. Кто расстреляет и кого потом наградят.

Эдельштейн закрыл томик Гейне, загнув уголок страницы и сделав тем самым закладку. Сказал что-то по-венгерски своим товарищам. Те возмущенно загалдели.

– Расстреливать никого не будем, – коротко сказал военнопленный, переведя иностранный ропот на русский язык.

– Основания? – кротко спросил Юровский.

– Мы не каратели.

– Но вы же еврей, товарищ Эдельштейн. И коммунист. А вам приказывает другой такой же коммунист. Даже просит.

– Я прежде всего венгр, – сказал Эдельштейн. – И в ваших русских играх участия не приму.

– Венгр… А что это значит – венгр? – пробормотал Юровский, наливаясь уже не раздражением, а жгучей злобой. Она начинала капать вниз, как мякоть сливы, которую сжали в кулак.

– Венгр – это значит… – Эдельштейн задумался. – Есть такая река Дунай… Она течет посреди Будапешта. В летний ясный поддень, если встать на холм, можно увидеть вдалеке Вену. Она совсем рядом, в сорока верстах. Белый город встает из речного тумана… Рыба спит, и птицы от жары не поют…

Он запнулся, голос его дрогнул.

– Нет. Венгр – не это, – сказал Юровский, терпеливо выслушав его короткую исповедь. – Венгр – это твой барак. Чтобы крепкий дом сгорел, нужно подпалить его с четырех углов. А здесь хватит одного. Плеснуть керосина, когда вы спите, и зажечь. Хорошо будет. Тепло, как в Будапеште.

– Уходите отсюда, – прошептал офицер, – пока вас не разорвали в куски.

– Я-то уйду, – ответил Яков Михайлович. – Но ты никуда отсюда не уйдешь. Упреешь вместе со своим бараком. Как клоп. Это тебе и будет моя любовь за теплый прием.

…Он вышел на ветер, задыхаясь и кашляя. В его сознании мгновенно промелькнула странная химера: он в кремлевской больнице медленно умирает от рака и перед смертью, в боли и отчаянии, надиктовывает секретарше радостные воспоминания об Ипатьевском доме. В назидание потомству. В упрочение своей исторической роли, которую он сознательно сыграл.

Но чтобы поднять роль, нужно ее организовать и выучить. С организацией пока не вытанцовывалось – отказ австро-венгров от веселой ночки с пальбой грозил провалом всей постановке.

А ведь начало он придумал эффектное, с фантазией и газом. Пригодилась фотография, которой он занимался раньше под присмотром жандармерии. Он приглашает узников в подвал якобы для того, чтобы сделать снимки. Фотографическая камера уже стоит там на треноге. Яков Михайлович комбинирует подрасстрельных статистов так, чтобы не заслоняли друг друга. Потом зачитывает короткое постановление Уральского совета. Солдаты за его спиной начинают палить из винтовок, и он также делает несколько точных выстрелов. В воздух или стены, стараясь никого не задеть. Это взятка совести должна обеспечить ему относительное спокойствие перед самим собой во времена, когда его карьера выйдет на всероссийский уровень и резко пойдет вверх.

Только где взять солдат? Значит, будут расстреливать свои, русские. Кого найду и кто не убежит со страха. А с австро-венграми мы еще посчитаемся. Будет время и место. Нежданный пожар в тяжелую минуту – эта идея нравилась ему все больше.

Просто нужно аккуратно обращаться с буржуйкой и не подкладывать в нее лишних дров, когда она уже и так раскраснелась, как вдова при встрече с любимым племянником.

Бесценный мой!

Мы провели все утро в лазарете, затем быстро переоделись, позавтракали и поспешили в город в Покровскую общину на Васильевском острове… Большая палата для офицеров, уютная гостиница для них, с мебелью, крытой кретоном, три комнаты для солдат, очень просто и хорошо обставленные. Мы затем прошлись по общине, осмотрели раненых, во дворе находится еще одно большое здание, принадлежащее общине, – городская больница, в верхнем этаже там размещено сто тридцать раненых. Оттуда мы помчались на мой склад. Мне отрадно было застать множество дам за работой и найти груды заготовленных вещей.

Мы были в местном лазарете, и я там вручила четыре медали ампутированным солдатам – там не было других очень тяжелых случаев. Оттуда мы отправились в Большой дворец, чтобы повидать всех наших раненых. Они уже горюют о том, что так долго нас не увидят. Сегодня утром оба нижегородца, Наврузов и Ягмин, подверглись операции, а потому мы хотим заехать к ним вечером, чтобы посмотреть, как они себя чувствуют…

Должна кончать, собираемся идти в церковь, и хотелось бы перед тем отдохнуть. Шлет тебе свои нежнейшие благословения и поцелуи, мой Никки, твоя преданная Женушка…

Рада, что вам… посчастливилось увидеть хорошенькие личики; мне чаще приходится видеть иные части тела, менее идеальные.

Моя дорогая!

Сердечно благодарю тебя за твое любящее письмо. Сегодня твое рождение – мои молитвы и мысли о тебе более сердечны, чем когда-либо. Да благословит тебя Бог и да пошлет он тебе все то, о чем я ежедневно от всего сердца ему молюсь!

Слава Богу, известия продолжают быть хорошими… Я получил очень милый ответ от Джорджи на мою телеграмму, которую я послал после морской битвы. Оказывается, только одни крейсера их вели бой со всем германским флотом, а когда показался большой английский флот, немцы быстро вернулись в свои гавани.

Прощай, бесценный и ненаглядный мой! Как нестерпимо больно отпускать тебя – больнее, чем когда-ли-бо… Но Господь, который весь любовь и милосердие, помог, и наступил уже поворот к лучшему. Еще немного терпения и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга, и все пойдет хорошо! Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем… Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости, теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой и слушаться твоих приказов и работать так, как и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что, когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Григорий), я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это дурные люди…

Так как ты очень снисходителен, доверчив и мягок, то мне надлежит исполнять роль твоего колокола, чтобы люди с дурными намерениями не могли ко мне приблизиться, а я предостерегала бы тебя. Кто боится меня, не глядит мне в глаза, и кто замышляет недоброе, те не любят меня. Хорошие же люди, честно и чистосердечно преданные мне, любят меня: посмотри на простой народ и на военных, хорошее и дурное духовенство – все это так ясно, потому это не огорчает меня больше так, как когда я была моложе. Но когда люди позволяют писать тебе или мне гнусные, дерзкие письма – ты должен карать… Мы не можем позволять, чтоб нас топтали. Твердость прежде всего!..