Невидимки - Стеф Пенни

Тут она перехватывает мой взгляд, устремленный на наши руки, и, хотя я пытаюсь никак не реагировать, поспешно убирает свою и принимается рыться в недрах необъятной сумки. Что она там ищет? Ответ? Ее рука выныривает оттуда. Без улова.

— У вас усталый вид. Ладно, не буду больше вам надоедать.

«Нет! Нет! Хотя бы еще немного!»

— Все равно мне уже пора. Скоро надо собираться на работу.

Эти слова действуют на меня как пощечина. Пора. На работу. К нему.

Иллюзия близости между нами испаряется, как дым.

— На работу. Разумеется.

Лулу поднимается, с подозрением глядя на меня, хотя я не вкладывал в эти слова никакого выражения. Она долго стоит у моей постели, словно не решаясь заговорить.

— Рэй, я очень надеюсь, что вас скоро выпишут. Увидимся. Хорошо?

Она выходит из палаты, деловито щелкая каблучками по линолеуму. Я слушаю, как ее шаги удаляются по коридору и наконец стихают. Время возвращается к своему обычному для больницы черепашьему темпу.

После ее ухода у меня есть нескончаемые часы, чтобы все обдумать. Например, что она хотела сказать, пока не передумала? И зачем она приходила навестить меня, да еще дважды? Чтобы удостовериться, что я не собираюсь умирать, и сообщить своим родным, что им нет нужды скрываться из страны? Чтобы успокоить собственную совесть?

И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…

Тайную копию моего желания и радости?

Каким образом она там очутилась?

Джей-Джей

Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.

Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.

Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.

Конь бродил по конюшне, но мое появление его не встревожило. Во всяком случае, шума он не поднял. Я вполголоса заговорил с ним, чтобы он вспомнил меня. В темноте я мог различить лишь блеск его глаз. Похоже, ему было немного любопытно, и не более того.

Свет я зажигать не стал, чтобы никто меня не увидел, но я помнил, что в конюшне три просторных стойла и есть еще небольшой закуток для припасов. Все они разделены деревянными перегородками, которые не доходят до потолка. В дальнем стойле живет Субадар, среднее пустует, если не считать сваленных там вязанок сена и прочего хлама, а в последнем с противоположного края хранится солома для подстилки, всякая утварь и конский корм. Там лежат сложенные одна на другую сухие вязанки — помню, когда я был здесь в прошлый раз, верхушки не было видно, а теперь их заметно поубавилось. Тем не менее я забрался наверх и устроил себе нечто вроде гнезда, скрытого от глаз входящего. Я устроился там и распушил солому вокруг себя так, чтобы меня сложно было заметить, даже если подойти совсем вплотную. Единственный неприятный момент случился, когда я слез, чтобы позаимствовать у Субадара одну из его полосатых попон. Я решил, что он не станет возражать. В темноте я споткнулся о металлическое ведро, и оно с лязгом и грохотом покатилось по кирпичному полу. Я застыл, покрывшись холодным потом и ожидая, что сейчас везде вспыхнет свет и завоют полицейские сирены, но ничего не произошло. Наверное, Субадар нередко сбивает ведра. Я забрался на соломенный помост, улегся и с головой закутался в попону, пытаясь подавить рвущийся наружу нервный смех — реакцию на ужас от того, что я перевернул ведро.

Наверное, я суеверный. Я твердил себе, что это простое совпадение. Люди — особенно крестьяне — то и дело переворачивают ведра, и никто не умирает. Во всяком случае, прямо там же, на месте. Чтобы успокоиться, я глотнул виски и закинул в рот еще несколько леденцов, растягивая запас… Остальное я не помню.

Чем дольше я бодрствую, тем больше вспоминаю из того, что произошло вчера вечером, и тем больше понимаю, во что вляпался. Правая рука у меня побагровела и опухла: попытка разбить окно машины не прошла даром. На костяшках пальцев запеклась кровь. Саднит ободранная о подоконник кожа на бедрах, на боку откуда-то взялась длинная болезненная ссадина. Понятия не имею, где я умудрился ее заработать. Но хуже всего дело обстоит с левой рукой. Я припоминаю, как воткнул в кожу над запястьем стеклянный кинжал, но отстраненно, как будто это был не я, а кто-то другой, какой-то псих, за которым я почему-то наблюдаю. Я не пытался покончить с собой или выкинуть еще какую-нибудь подобную глупость, это совершенно не то. Я просто знал, что должен это сделать, ну вроде как вскрыть нарыв. Дать выход яду. Это было завораживающе. И очень трудно, несмотря на выпитый виски. Мне пришлось заставлять мою правую руку, как будто кто-то невидимый отталкивал ее прочь.

Помню, как я сцепил зубы.

И помню восторг, который охватил меня, когда кровь выступила из раны и побежала по руке, — это было потрясающе.

Я отчетливо помню все до мельчайших деталей, хотя теперь, при свете дня, эта затея кажется мне довольно дурацкой. Честно говоря, лучше бы я этого не делал. Вряд ли рана сама по себе так серьезна — не настолько она глубока, и кровь уже не идет, но каждое движение причиняет мне сильную боль, а от одного вида собственных внутренностей, торчащих наружу, становится так плохо, что приходится опустить рукав, чтобы прикрыть это. Рука горячая, и ее дергает. Это рукавом не прикроешь.

Я съедаю еще два леденца: оранжевый и не слишком вкусный зеленый. Что у него за вкус? Осталось всего четыре, и три из них зеленые. Страшно хочется пить и в туалет. К счастью, у меня при себе есть часы, поэтому я знаю, что как раз сейчас Кэти должны были повезти в школу и, скорее всего, дома не осталось никого. Разве что один мистер Уильямс. Очень осторожно я выглядываю из своего гнезда и спускаюсь с соломенной кучи вниз. Конюшня Уильямсов такая роскошная, что туда даже проведена вода. Я засовываю голову под кран и жадно пью, а потом пытаюсь кое-как отмыть с себя кровь. Субадар кротко посматривает вокруг. Теперь я вижу, что он привязан к вделанному в стену кольцу — наверное, для того, чтобы не съел все сено в один присест. В яслях у него что-то лежит; видимо, кто-то заходил утром и не заметил ничего необычного. При мысли об этом мне становится горячо. Может, это была Кэти? Она была совсем близко, пока я спал?