Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

Фашистская Италия Муссолини может быть названа тоталитарным государством с известной натяжкой. Там, например, не было массового террора, только политический. А мы теперь знаем, что массовый террор и политический террор – это совсем разные вещи. Но все же господство безальтернативной идеологии привело и в этой жизнерадостнейшей из стран к экспансии ханжества. Великолепный пример приводит Томас Манн в новелле “Марио и волшебник”. Восьмилетняя девочка, снимающая на пляже где-то в Италии мокрый купальник, вызывает взрыв возмущения у присутствующих.

И все же нельзя пройти мимо того факта, что во все времена и во всех культурах существовала, в той или иной степени, некая цензура сексуальных отношений, некие правила сексуальной морали. Полной свободы, так сказать, в этой сфере не существовало никогда. Известное исключение составляет ряд восточных культур, но именно с понятием Востока до недавнего времени, подчеркиваю – до недавнего, и связано было представление об отсталости.

Здесь нужно вспомнить, конечно, Зигмунда Фрейда, да и как его не вспомнить, если мы говорим о сексе. Фрейд говорил, что вытеснение сексуальных реальностей из сознания, дискредитация секса и были условием роста культуры. Примитивная сексуальная энергия сама по себе не обеспечивает ничего, кроме биологического продолжения рода, она должна переключаться на иные каналы, сублимироваться, чтобы дать значимый культурный результат. Поэтому культура, говорит Фрейд, по определению репрессивна, ибо она подавляет наиважнейшие биологические импульсы. В терминах Фрейда, культура ориентируется не на принцип наслаждения, а на принцип пользы. Создается двойное давление на человека. Если полностью элиминировать эти элементарные биологические импульсы, то прекратится само бытие. Но если дать им полную свободу, то человек тоже не выживет или, скажем по-другому, не поднимется с четверенек.

И вот теперь мы сможем понять, почему именно в обществах тоталитарных секс дискредитируется наиболее, так сказать, бескомпромиссно. Потому что в этих обществах наиболее полно реализуется принцип репрессивной культуры. В этом отношении наиболее представителен коммунизм с его буквальным обоготворением технологической экспансии, с его лжерелигией индустриализма.

Психологическая, то есть наиболее глубокая предпосылка такой позиции – это вера в возможность и даже необходимость перестройки бытия на основе чисто человеческих проектов, элиминирование объективных законов бытия, пренебрежение бытием и его реальностями. Ясное дело, что элиминации в первую очередь подвергается секс как начало преимущественно природное, коли господствующим философским лозунгом выступает борьба с природой, переделка природы, так сказать, поворот сибирских рек.

Возьмем историю советской литературы. Когда в ней легализовалась сексуальна тематика? Да в эпоху НЭПа! Всеволод Иванов пишет “Тайное тайных”, Алексей Толстой – “Гадюку” и “Голубые города”, тогда же разворачивается забытый сейчас Пантелеймон Романов. Но вот наступает период индустриализации и коллективизации, и Заблоцкий пишет “Безумного волка”, в котором дан образ некоего схимника социалистического строительства, который призывает “ласку женщины презреть”. Платоновский “Чевенгур”? Ведь это образ мужского монастыря!

Я назвал только выдающиеся произведения, но ведь и в среднем советском искусстве так называемого социалистического реализма в посленэповские годы секс совершено исчезает.

А когда он снова появляется? Сейчас, в эпоху перестройки, когда советское сознание пытается изжить идеократические мифы, когда оно вновь обращается к реальности. В этом смысле обращение к сексуальной тематике, реабилитация секса – громадно значимый позитивный признак. Я думаю, что Валентин Распутин не стал бы жаловаться на современные советские нравы, если бы он понял, что борьба против поворота сибирских рек и конкурс красавиц в Москве – явления одного порядка, как сегодня говорил наш ведущий.

П. В. Итак, тема секса уверенно входит в советскую культуру. Но пока, мне кажется, есть основания говорить лишь о самом факте, а не о качестве явления. Книги, фильмы и спектакли, по-разному трактующие сексуальную тематику, делают это довольно неумело. И действительно, трудностей здесь немало. Я попрошу высказаться об этой качественной стороне вопроса критика Александра Гениса.

Александр Генис. Собственно, эта острая ситуация, в которой оказалась советская культура, уже охарактеризована в отличной статье Климонтовича “Любовь под березами”, опубликованной в шестом номере журнала “Искусство кино”. Климонтович так описывает сложное положение между Сциллой и Харибдой, в котором оказался художник, решившийся трактовать сферу интимного. С одной стороны, говорит автор, насильственный запрет и репрессирование темы взаимоотношения полов, наложение табу на обращение к ней искусства – всегда удар по этому искусству. С другой стороны, повышенная откровенность в последних советских фильмах – не что иное, как увеличение количества интимных сцен одновременно с уменьшением количества одежды.

П. В. Получается, что и то и другое – плохо? Запреты плодят оскопленное, безжизненное, в конечном счете серое искусство. Но и отмена запретов никуда не ведет, не так ли?

А. Г. Мне кажется, что эротическая тема в сегодняшнем советском искусстве на самом деле явление социальное, даже политическое. Сексуальная откровенность стала символом освобождения от цензурного диктата, декларацией независимости автора от социальных табу. Если мы вспомним роман Оруэлла “1984”, то обнаружим, что и в его модели тоталитарного общества секс превратился в укрытие личности от страшного давления государства, в укрытие и одновременно орудие, исподтишка разрушающее идеологический монолит. По сути, новая волна откровенных фильмов или книг в Советском Союзе работает на конфликте между общественными представлениями о дозволенности и дерзостью нынешних авторов. Напряженность здесь создается за счет приближения к опасной границе, за счет более или менее умелого балансирования на этом рубеже.

П. В. Но если это так, то пока и не приходится говорить об эстетическом освоении эротики?

А. Г. И это самое печальное. Дело в том, что как раз русская традиция не накопила опыта в решении этой проблемы. Целомудрие любовных описаний нашей классики, благодаря чему ее не возбраняется читать школьникам любого возраста, имеет и обратную сторону. Русская культура разделяла высшее и низшее в человеке, вернее, она приписывала личности вот это самое разделение, решительно принося земное в жертву духовному. Почти все, что относится к сфере телесного, стало достоянием либо самиздата, либо анекдотов, скабрезных частушек, сортирных граффити. Синявский как-то сказал про женский тип в русской классической литературе: “Женщина – что-то туманное, чистое и прекрасное. Ей не нужно быть конкретней и определенней, ей достаточно (много ли с женщины спрашивается) быть чистой и прекрасной”. Не за эту ли традицию расплатилась Анна Каренина или Катерина? Тут я не согласен с тем, что вы, Петр Львович, говорили о русской классике.

П. В. На самом деле противоречия нет. Когда я говорил о героинях – проститутках и изменницах, я и имел в виду, что образы русской литературы разнообразны и конфликтны, то есть нормальны. А целомудренность относится к любовным описаниям.