Месть из прошлого - Анна Барт

– Почему только круглыми или квадратными? – удивился Вацек.

– Ну не знаю, – пожал мокрыми плечами Мур. – Так было принято.

Вацлав плюнул.

– Давай, ищи скорее свою овальную клумбу.

Ребята вырыли еще несколько глубоких ям под разными кустами, но ничего не нашли.

– Хватит, – начал возмущаться мокрый и злой Вацлав. – Я не намерен превращаться в крота. Нет здесь никаких ящиков и никаких писем!

Я пыталась успокоить его, но Вацек орал все громче и громче. В самый разгар наших пререканий Мур выскочил из-под кустов колючих диких роз, которые так и норовили засунуть колючки поглубже в вашу кожу, – с ящиком в руках. Мы замолчали на полуслове.

– Вот это да, – потрясенно пробормотал Вацек. – Никогда бы не поверил!

Ящик был маленький, черный от грязи, опутанный заржавленной цепью, на которой болтался такой же заржавленный замок. Нежно прижимая его к себе, Мур резво побежал к дому, мы – за ним, скользя по мокрой глине. На кухне, не переодеваясь, Мур и Вацек сразу же склонились над залепленным глиной ящичком.

Я продрогла до костей под холодным тропическим дождем и, оставив ребят возиться с грязным замком, побежала наверх принять горячую ванну. Я очень надеялась, что, когда заставлю себя вылезти из горячей воды, ребята либо откроют ящик и успокоятся, либо уснут. В то, что в ящичке лежат письма последнего императора, мне не верилось.

Часа через два я спустилась на кухню и увидела Вацлава сидящим на окне и раздраженно курящим. Мур что-то рассеянно высматривал в своей чашке с остывшим кофе.

– Открыли? – поинтересовалась я, но не дождалась ответа.

Вацлав сердито затушил сигарету.

– Не открыли, – буркнул он.

– Не переживай, – попыталась успокоить его я. – Утро вечера мудренее.

– Какая умная, – скривился Вацек. – И утром не откроем!

– Это почему же? – искренне удивилась я.

– Потому что я недооценил Эда, – вполне спокойно ответил Мур и рассказал мне, что произошло на кухне, пока я отмокала в ванной.

Ключик подходил к замочку идеально, но цепи заржавели и никак не хотели разматываться. Не успели ребята достать клещи и молотки, как послышался шум подъехавшей машины. Через минуту на кухню ворвался Эд с тремя местными островитянами самого подозрительного вида. (Я слушала, не веря своим ушам.) Откормленные и накаченные налетчики навели пистолеты и на прекрасном «Royal English» велели немедленно отдать ящик Эду.

Что оставалось делать ребятам? Драться? Вцепиться в ящик зубами? Естественно, они разрешили Эду спокойно уйти с нарытым под дождем сокровищем.

Мне так и хотелось сказать Муру, что нужно было вести поменьше разговоров в присутствии любителя старины, но я вовремя прикусила язык. В конце концов все совершают ошибки. Кто бы мог предположить подобные действия от интеллигентного и выдержанного Эда?

Неужели Маркони был прав: Эд похитил неизвестные письма Николая II, захороненные в саду на острове Носса на долгие годы? Письма, которые теперь, по словам поклонника Муровой бабушки, смогут стать интересным открытием для ученого мира?

Утром Мур принес ко мне в спальню свежесваренный кофе, ведерко теплого молока, сахар и сладкие булочки.

– Вацлав улетел ночью, – сказал он, избегая моего полусонного взгляда.

Большие международные авиалайнеры из аэропорта выпускают, объяснил Мур, пряча глаза, но нам придется подождать еще немного – из-за шквального ветра.

Я молча закуталась в одеяло и открыла размокшие от дождя ставни. За окнами все шумел неугомонный тропический ливень, ветер гнул деревья, капли однотонно шуршали по черепичной крыше.

После неспешного завтрака, уничтожив гору вкуснейших булочек, я заскучала. Делать было совершенно нечего. Маясь от безделья, прошлась по темному от дождя дому. Спустилась вниз в гостиную и стала рассматривать старые фотографии в рамочках, плотно жавшиеся друг к другу на круглом одноногом столике около дивана.

Один снимок сразу же привлек внимание. Маленькая черно-белая фотография в тяжелой витиеватой рамке. Точно такую же я видела в доме Елизаветы Ксаверьевны: молодой, старающийся сохранить серьезность офицер сидит на скамейке в парке, а рядом, облокотившись на его плечо, хохочет в объектив стройная длинноволосая девчушка. Худощавый, коротко стриженный офицер странно напоминал Мура.

Заинтересовавшись, взяла фотографию, поднесла поближе к глазам и заметила желтоватый кусочек бумаги, выбивающийся из-под рамки. Заторопилась, стала выдирать намертво приклеившуюся к рамке фотографию и вместе со снимком вытащила письмо. Пожелтевшие листочки были перевязаны наивной ленточкой, а на ее розовом, почти истлевшем шелке написано изящным старомодным почерком «Алеша».

Я осторожно развернула хрупкую от времени бумагу.

Ушедший в небытие надменный царский Петербург, теперешний Петроград жил в страхе погруженных в темноту улиц, где время от времени раздавались пулеметные очереди да пьяная ругань перепившихся матросов.

По ночам мертвые окна покинутых особняков отражали холодный блеск луны. Ужас вселился в души ничего не понимающих людей, и только опьяневшие от вседозволенности и наркотиков вчерашние слуги, называющие себя большевиками, веселились со своими комиссаршами в опустевших анфиладах дворцов.

Трупы расстрелянных русских офицеров лежали на обледенелых мостовых, синея разутыми ногами… В оскверненных церквях молчали колокола… Закрылись магазины и театры, исчезли продукты, начались эпидемии, тиф, а доктора прятались, одни неумелые солдатские фельдшера в казенных промерзших больницах хамски грубили несчастным умирающим…

Я перестала узнавать знакомых людей…

Любимый папин воспитанник, Юзик Нильковский, мой почти что брат, пришел арестовывать Алешиных родителей. Родные мои отказывались понимать происходящее.

Юзик был сирота. Матери он не помнил, а отец постоянно проводил время в тюрьмах – боролся за освобождение Польши и забыл о сыне. Папа нашел Юзика на улице – несчастный попрошайка умирал от голода.

Когда мама узнала, что приемный сын отвел в большевистскую тюрьму родителей Алексея, почти что зятя и мужа единственной дочери, она, рыдая, крикнула в лицо отцу, растерянному, потрясенному услышанным: «Как волка ни корми, все равно в лес смотрит! Твоя благотворительность! И пусть бы от голода издох тогда на улице, Иуда!»

Я тоже не понимала происходящего.

Рядом дышал, жил мой обожаемый Алексей – я любила его всем сердцем, всей душой пятнадцатилетней девчонки. Он был – мой мир, моя вселенная, мой остов беззаботной прежней жизни. Я верила ему, как Богу. И он спас меня, мой любимый, мой единственный, мой Алеша…

Утром Алексей выполнял «трудовую повинность» – очищал от снега двор. Наш сосед, приболевший профессор теологии, милейший Роман Захарьевич, попросил Алешу отработать и за него, а в награду принес охапку поленьев. Как мы ни отказывались от такой щедрости, старик ничего не хотел слушать.