Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Как видим, князь Дмитрий Михайлович с соратниками загнали себя в ловушку еще глубже, написав заведомую неправду. Но другого пути у них не было.

В тот же день начались допросы Ягужинского и аресты его сообщников, которые продолжались несколько дней.

Маньян писал: "Государственные чины провели вчера целый день в заседании, как для производства следствия над Ягужинским, который был прежде всего лишен голубой ленты, так и для того, чтобы открыть его сообщников, Их арестуют беспрестанно из всех сословий, насчитывая уже до 30 лиц, заключенных в тюрьму".

Лефорт сообщал:

Получив удары кнута, Сумароков открыл так много приверженцев Ягужинского, что принуждены были замять это дело, так как в этом деле было замешано много знати. Хотят уничтожить самодержавие верховной власти, а Верховный Тайный Совет сам действует совершенно деспотически. Он решает дела, не спросись никого, будто он — не ответственное государственное учреждение. Этот опрометчивый образ действия открывает глаза народу и подкрепляет его к приверженности к старому и обыклому… Если бы пришлось истреблять людей, разделяющих это мнение, то погибла бы и часть Долгоруких, Голицыных, Головкиных, Салтыковых, Ромодановских, Барятинских, Черкасских и все мелкое дворянство и духовенство, обиженное, что не допущено было принять участие в каком-либо совещании.

Саксонский посол демонстрирует здесь как высокую осведомленность — со всеми названными им фамилиями мы еще встретимся, — так и далеко не достаточное понимание обстановки. Очевидно, он находился под влиянием своих информаторов резко самодержавного толка.

И генералитет, и мелкое шляхетство отнюдь не были, как мы убедимся, отсечены от решения судьбы страны. Другое дело, что привлечены они были поздно и в странной форме.

Но главное в сообщении Лефорта — точно уловленное противоречие между стратегическими планами князя Дмитрия Михайловича, ориентированными на свободу и законность, и тактическими методами, которыми Совет считал необходимым действовать в конкретной ситуации.

"Счастливая и цветущая Россия", о которой толковал Голицын, была еще где-то впереди, а реальные методы управления — здесь, перед глазами.

И тем не менее Лефорт был не прав в главном — проблема могла быть решена без тотального террора, ибо сама идея ограничения самодержавия созрела и казалась слишком соблазнительной.

Вечером того же 2 февраля в доме сенатора Василия Яковлевича Новосильцева собрались многие из тех, кто молчал утром в Кремле. Но здесь они отнюдь не молчали. Они собрались у Новосильцева, а не у Черкасского, поскольку князь Алексей Михайлович после утреннего запроса был крепко замечен верховниками и не было гарантии, что за домом его не следят и не станут потом преследовать его многочисленных гостей. Само выступление Черкасского, тщательно подготовленное Татищевым, представлялось Василию Никитичу началом целеустремленного, регулярного наступления на позиции Верховного совета. Но математик тоже просчитался. Процесс, им запущенный, оказался куда многослойнее и хаотичнее, чем он предполагал. И осложнил положение шляхетских конституционалистов не менее, чем сторонников Голицына…

Состав собрания был очень и очень любопытен, особенно если знать близкое будущее этих людей и грядущие их друг к другу отношения.

Перед Татищевым, который был центральной фигурой собрания, сидели:

хозяин дома, сенатор Новосильцев, которому предстояло со временем судить тайного советника Татищева, и судить жестоко, а через год после того самому отправиться в ссылку;

генерал Тараканов, который станет непримиримым врагом Татищева;

граф Михаил Гаврилович Головкин, сын канцлера. Через несколько лет он отдаст Татищева под суд и многие годы будет стараться погубить его, а затем сам лишится чинов и состояния и отправится в ссылку;

граф Платон Мусин-Пушкин, аристократ, богач, родственник царствующей фамилии. Впоследствии ему, как участнику дела Волынского, урежут язык и заточат в ледяной каземат Соловецкого монастыря;

бывший секретарь Петра I Макаров, недавно еще всесильный, а в недалеком будущем — опальный;

генерал Семен Салтыков, глава одной из майорских канцелярий Петра, родственник Анны Иоанновны, который вот-вот предаст своих сегодняшних сотоварищей, как предал Меншикова;

генерал Андрей Иванович Ушаков, только что вернувшийся из ссылки, куда отправлен был Меншиковым. Ему вскоре предстоит, став главой Тайной канцелярии, допрашивать и пытать кое-кого из сидящих рядом с ним…

Я перечисляю этих людей и обозначаю их судьбы не для беллетристического интереса. Мы должны понимать напряженную тревожность, ненадежность их существования, которое каждый из них, вне зависимости от политических позиций, хотел изменить, сделать более безопасным. Но средства каждый выбрал в меру своего миропонимания.

Перечисленные персоны, разумеется, не исчерпывали всех собравшихся. Тут были люди более скромного положения и более радикального настроения.

Все происшедшее в тот вечер у Новосильцева Василий Никитич описал вскоре в специальной записке. Это важнейший источник. Но, как и в случае с мемуаром Феофана, пользоваться им надо с осторожностью, учитывая два серьезнейших обстоятельства. Во-первых, Татищев составлял записку уже после того, как все конституционные "затейки" — и верховников, и шляхетства — потерпели поражение и надвигалась расплата за покушение на самодержавие. И Василий Никитич, вовсе не жаждавший мученического венца, а, совсем наоборот, мечтавший сохранить и голову, и возможность государственной деятельности, постарался представить свою роль в этом сборище как можно более умеренной, если не вполне лояльной самодержавному принципу. Но совсем скрыть уши и когти ему не удалось бы никакими уловками, ибо остался документ, безусловно его уличающий, — проект государственного переустройства, им составленный. Тот проект, ради которого он и подвигнул Черкасского к небезопасной эскападе на собрании чинов 2 февраля. Во-вторых, и сам рисунок поведения Василия Никитича на бурном шляхетском и генеральском совещании был совсем не прост. И есть основания предположить, что, понимавший всю рискованность им затеянного, он в некотором роде провоцировал собравшихся, чтобы подвести их к нужным ему выводам.

Если не принять во внимание два эти обстоятельства, то появление татищевского проекта совершенно необъяснимо, ибо противоречит тому, что он, судя по записке, утверждал.

Соединенные в натуре Василия Никитича вдумчивый исторический мыслитель, холодный математик и напористый драгунский офицер определили и рисунок его поведения в этот вечер, чреватый самыми ошеломляющими последствиями.

Татищев без обиняков поставил перед собравшимися четыре вопроса, которые им надо было незамедлительно решить и без ответа на которые они не могли ступить в сложившейся ситуации ни шагу.

Нам надо еще хотя бы приблизительно представить себе душевное состояние тех, кто собрался у Новосильцева. Эти люди совсем недавно втягивали головы в плечи при виде грозного императора, вынуждены были заискивать перед Меншиковым, ставшим при Екатерине I фактическим хозяином России, внутренне сжиматься, встречая беспутного Ивана Долгорукого, фаворита Петра II. Эти люди знали, что по существующим законам любой из них может быть высечен кнутом, пытан, четвертован. Они знали, что может последовать за слишком вольными речами, дошедшими до Тайной канцелярии.