Чужая луна - Игорь Болгарин

Артем вышел, зло хлопнув дверью.

Иван Игнатьевич продолжал топтаться возле стола, не смея присесть: уж больно грозен был хозяин кабинета.

— Что? Уже дрожишь от страха? — вскользь заметил Салабуда.

— А ты не пужай! Я не шибко боюсь.

— Что так? Все боятся, а ты нет.

— Боятся те, у кого перед людями грехи есть. А у меня токмо перед Богом. Перед им и ответ держать буду.

— Молодец, дедок. Да ты все же садись. Разговор, как я понимаю, у нас с тобой длинный будет, — весело сказал Салабуда и тут же перешел на сухой казенный тон: — Объясняю! Ты, дед, находишься в Управлении Одесского погранокруга. Я — старший следователь Салабуда. Обращаться ко мне будешь: «Гражданин следователь». Надеюсь, это понятно?

— Знамо дело, — кивнул Иван Игнатьевич. — Ежли шо по-людски — энто усе разумею. А от скотского языка никак не ухвачу. А оне — твари божьи — тож промеж себя по-своему гутарють. Все одно, як и мы — человецы. Друга божья тварь умнее иного человека, а мы ее на колбасу. Оттого, шо не понимаем их слов.

— Ты дурочку из себя не строй и в философию не вдаряйся! — нахмурился Салабуда и заученно спросил: — Фамилия — имя — отчество?

— Мое?

— Ну, не мое же!

— Мотуз. Фамилие мое тако — Мотуз. А можа, энто улична кличка? У нас в селе токмо один поп Иоанн всехнии фамилии знав. Меня Мотузом нарек. А татко давно престависи: не вспев спросить, то фамилие мое тако, чи, можа, улична кличка.

— Ты мне, Мотуз, голову не задуряй, — многословие Ивана Игнатьевича начинало раздражать Салабуду, он неожиданно спросил: — В солдатах служил?

— Знамо дело. Две недели. В молодосци. В турчинской армии. А супротив кого, так и не сказали. Можа, военный секрет.

— Так вот, давай договоримся! Я тебе вопрос, ты мне — ответ. Вопрос-ответ. Коротко. Как в армии. Понял? — строго попросил его Салабуда.

— Можно и так, — согласился Иван Игнатьевич.

— Имя — отчество.

— Энто вы уже пыталы.

— Не рассуждать! Имя — отчество!

— От, ей-богу! Меня Иваном нареклы, а татка Игнатом.

— Место проживания?

— В селе Нова Некрасовка.

— Где ж это? Далеко?

— Энто як считать. Ежли пеши, а потом на пароходи — в пять дней можно уложиться. А ежли спешить, та повезет с ветром попутным, можно и в три дни вспеть.

— Я не собираюсь ехать до тебя в гости. Я только хочу узнать, где ты проживаешь? В какой губернии? Какой город от тебя близко?

— Море близко.

— Черное, что ли?

— Черное далеко. Гейске близко. Мы на ем построились. Попервах, правда, на Кубани, оттудова — на Дунай. А уже опосля — на Гейске море.

— «Мы» — это кто?

— Некрасовцы.

Салабуда почесал шевелюру.

— Не пойму я тебя, Мотуз! Шо ты тут все выдумываешь, Ваньку валяешь, голову мне морочишь? Думаешь, мозги мне запудришь — и все обойдется! Нет, Мотуз! Ничего не получится! Не таких на чистую воду выводил, не таких обламывал! — спичкой вспыхнул следователь.

— Вам виднее, — смиренно сказал Иван Игнатьевич. — На то вас начальствием поставили.

— Ты вот что! Ты не крутись, як уж под вилами! Задаю тебе прямой вопрос и жду от тебя чистосердечного ответа: как ты здесь очутился?

— Звесно, як усе люди. Допрежь пеши, апосля морем.

— Гейским, что ли?

— Пошто Гейским? Черным, звесно.

— А что ж ты мне все про Гейское талдычишь?

— Дак на Гейском село наше.

— «У попа была собака, он ее убил…», — сквозь зубы зло процедил Салабуда и заорал: — А поч-чему не Гейским, если ты на нем живешь! Почему Черным?

— Знакомый матрос говорил: Гейским тоже можно, токмо шибко дальше, — как неразумному дитяти спокойным тоном терпеливо объяснял Салабуде Иван Игнатьевич. — Можно, конечно, и Гейским, токмо потом шибко далеко пеши идти, ноги бить.

— Ну, хорошо! Ну, Черным! Приплыл. Вышел на берег. А дальше что? — успокаивая себя, спокойно и даже участливо заговорил Салабуда. — Ну, зачем приплыл? Цель поездки? К кому направлялся? Если пароль не забыл, назови!

— Я усе тем двум вашим товаришам сообчив.

— Ну, повтори теперь мне.

— Мне не в тягость, ежли шибко интересуетесь. До патриарха Тихона стопы держу.

— А зачем тебе патриарх?

— Ну, вы прям як дите! Сирые мы: церква есць, а поп Иоанн престависи. Хто теперь будет требы править, венчать, споведать?

— Хочешь патриарха уговорить, чтоб он у вас требы правил? — ухмыльнулся Салабуда.

— Дьякон я! Мог бы править, а не могу. Грех. Потому не поставленный я до нашей церкви пастырем и на окормление.

— И кто же может поставить?

— Патриарх Московский Тихон. И никто боле. Народ и бьет ему челом. И атаман наший тож. Я од яго прошению патриарху везу.

В кабинет к Салабуде заглянул Деремешко.

— Ну, и что тут у тебя?

— Не пойму, — покачал головой Салабуда. — То ли форменный придурок, то ли хитрющий враг. Такого тут мне наворотил, в мозгах не вмещается. Какого-то атамана упоминает…

— Григория Силыча, — подсказал Иван Игнатьевич.

— А ты пока молчи! Тебя пока не спрашивают! — ощерился Салабуда. — Про патриарха Тихона что-то лопочет, про какое-то Гейское море. Гимназию кончив, а про такое море никогда не слыхав.

— Н-да! Дисквалифицируешься ты, Салабуда. Я-то думал, ты его в две минуты «расколешь».

— Не беспокойтесь, Иван Аврамович! Не таких колол. Помните того генерала, шо на паруснике из Керчи драпал?

— Вспомнил! Воспоминания потом будешь писать, на старости лет. А сейчас — работай! Хлеб насущный, которым тебя государство кормит, хоть частично отрабатывай! — остудил пыл Салабуды Деремешко и, громко хлопнув дверью, вышел.

Они вновь остались вдвоем: Салабуда и Иван Игнатьевич.

После ухода Деремешка Салабуда долго и мрачно сидел за столом, осмысливая неприятный разговор с начальством, затем поднял глаза на смиренно ждущего Ивана Игнатьевича.

— Ну, и что? Будем и дальше продолжать воду в ступе толочь? Где то письмо что ты патриарху везешь? Покажь!

— Нельзя! Окромя патриарха никому не велено показывать! — воспротивился Иван Игнатьевич. — Атаман ему пишет, а не вам!

— Показывай! Не то сегодня же на «Чумку» свезу! — устращающе заворочал глазами Салабуда и положил перед собой револьвер.

— Негодящий становится народ, — с какой-то застенчивой улыбкой вздохнул Иван Игнатьевич. — Замесць слов допрежь за пистоли хватаюцца, — и сунул руку за пазуху, потянул за гайтан и извлек оттуда полотняную торбочку с атаманским прошением. — Нате! Весь грех на вас ляжет! Патриарх предаст вас анафеме.