Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

— Бабушка…

— Ты уйму силенок тратишь на такие пустяки.

— Разве это много? Чем больше копаюсь, тем больше понимаю — какая неумеха. Только-только чуть прикоснулась, а работы здесь — море, конца нет… Бабушка по цвету знала, чего не хватает огурчикам. С нижнего конца пожелтели — одно, с верхнего — другое. То поила их настоем сена, как я тебя девясилом, когда ты болел, то подрезала… Так и говорила: цвет лица огурчики потеряли… А помидоры? Знала, что на кусте сохранить или снять пораньше, или выдернуть вместе с кустом и так подвесить… Сложности… академиком надо быть… Но для кого? Для чего?…

Вдруг остановилась она среди зеленого безмятежного своего чуда. Я увидел растерянные грустные глаза и обнял ее, будто закрывая собой от всех тревог и безысходности.

Птицы летели с юга на север…

* * *

Маленькому человеку однажды сказали, что все люди на земле смертны. Он думал, что умирают одни бабушки с дедушками, а человек не умел представить себя дедушкой. Он был вечен и бессмертен, пока не знал, что люди смертны.

Это я пишу про себя. Снова память вернула меня в мое детство. Мне сказали, что человек смертен… Я не мог уснуть всю ночь. Я сидел на кровати, поджав ноги. В окно сияла страшная в ледянелости огромная луна. Какая несправедливость обрушилась на меня. Как мертвенна эта луна, которая будет светить, когда меня уже не станет, не будет. Как это можно, что меня вдруг не будет?… Ужас, непосильный ужас мешал мне дышать и двигаться. Луна растекалась от слез, руки мои дрожали в ознобе. Я мог умереть в ту минуту, если бы не проснулась и не подошла ко мне мама. Не взяла меня рыдающего на руки, не одарила тем, что было сильнее видения смерти… Не правда ли, смешной мальчик?

В мое окно смотрит луна, такая же ледяная, вечная. Мертвые блики на стенке, на полу. Неуютно, зябко в нагретой комнате. Я вышел в коридор, к ее двери, постоял, послушал. Она вздохнула во сне как ребенок… Подойти к ней? Разбудить ее?… Мне одному с моей жалостью не совладать…

Нет, пусть они спят…

Сколько надо было накопить в мире зла, чтобы так вот однажды остаться наедине с единственной женщиной, в холодной тоске от неизвестности, гадая, не веря, не зная, сорвалась ли с цепи та вселенская злоба или не сорвалась? На что надеяться этой женщине? Какой станет ее судьба? Понимает ли, что будет с нами, если злоба все-таки обрушилась? Не слишком ли она спокойна? Или скрывает, как неспокойна? Или верит в доброту, вечную доброту земли, в рождение ребенка, в невозможность на земле Одиночества?

Но если придет оно — Одиночество? Придет в маленький наш огромный мир на троих…

Вот ему год, вот ему два, три, четыре… Он идет вместе со мной по этому лесу, и мир кажется ему одним бесконечным лесом. А я спешу передать ему все, чем богат… Память о мире, после которого он родился… В шорохе леса видит и слышит он созвучия немыслимо великих и прекрасных дел, невоскресимые легенды о городах со множеством людей, обрывки наук и знаний, похожих на сказки…

А чтобы он поверил мне, я включаю миражи далеких видений. Пока струится по тонким проводам идущий к нему из Прошлого магический ток. Пока в силах я поддерживать слабое течение тока…

Малыш верит мне, как верят они сказкам. Я говорю ему, а сам хочу видеть его на дымном асфальте опасном гремучей улицы, в толкучке людей, в суматохе непостижимо трудных нескончаемых утомительных до изнеможения дел… Я говорю ему… Ему?… Но разве не девочке?… Если родится девочка, назову ее Настенькой. В память о женщине, родившей меня. В память… Но как долго буду я способен жить сказками? Утешать близких моих легендами? Когда, угаснет во мне, пройдет мука от невозможности увидеть, как один, ребенок возьмет за руку другого и улыбнется мальчонке, оставленному там?… В неизвестности…

Я лег на пол у ее двери, чтобы не войти к ней, чтобы не иметь силы разбудить ее, просить утешения самому себе… Такая животная ломающая ледяная тоска смяла меня, бросила с дрожащих колен…

Послушайте, если вы еще есть, все кто жил вместе с нами, пока мы не были так одиноки… Все, кто жил далеко и близко, и совсем за бесконечными пределами… жил… Простите, меня… кто живет вместе с нами… До чего сладостно быть. Разговаривать со всеми, думать и дышать, видеть вечное повторение влажных цветов на лугу, тепла и дождя, свежести снега, повторение радости и печали, повторение солнышка и ночи, повторение памяти, вечное повторение детей… Это никогда не должно оборваться, никогда не должно оборваться, никогда…

Говорю вам, как могу то, что вы сами знаете…

* * *

На санках я перевез два книжных разобранных шкафа, собрал и поставил их у нас в холле на втором этаже. Перевез пачки книг. Вместе с ней мы раскладывали книги по созвучию содержания… Тут же нашли «Субтропики в теплицах…».

Нигде и ни в чем не сохранишь так полно и подробно человеческий мир. Вот они затаенные магические волны. Стоит лишь прикоснуться к ним глазами, они с тобой заговорят…

Книги ставила в шкаф она, разглядывая каждую вроде бы с удивлением.

— Придется, видно, привыкать снова к чтению, как тогда, в школе… Я разучилась. Некогда всё. Книги доставала и на полку…

— Не читала?

— Как не читала?… Появилось такое престижное чтение. Полные штучки в журналах… Даст подруга на день, проглотишь, ночью не спишь, утром голова гудит, но ты уже не хуже других. А в тайне думаешь — ничего особенного. Могла бы и пропустить. Газетная документальность иногда сильней обжигает…

Она, как бы вглядываясь в книгу, положила в шкаф, закрыла дверцу, открыла другую, развязала новую пачку.

— Говорят, людей неинтересных в мире нет. И в самом деле, нет. А попробуй войти в любой дом наугад, попроси разрешения поселиться у них, посмотреть как живут… Через неделю в окно прыгнешь от не твоих забот…

Она поднялась на цыпочки, устанавливая книгу на верхнюю полку, вроде как потянулась повыше да подальше.

— Ездила в мою деревню за Вологдой… Живут старушки, молодые сбежали. Какой-то умник назвал ее умирающей… Так они, бабки эти, воссоединились огороды копать. Всем по очереди, вместе. А в другое время только с ним… с телевизором. Весь день… Эрудированные такие бабки. На все понятие найдут. А книжку одну взяла, и тракторы в ней. А бабки всё при царе Горохе. Что с телевизором, что с иконой. Да на завалинке с утра. Никто не крикнет: «Мань, иди скорей. Опять его, Штирлица милого показывают…».

Она произнесла это очень смешно.

— Еще не по душе мне, что нормальные люди в книгах лекциями, лозунгами разговаривают. О мире, о войне… Для живых баб вся военная тема начинается в одной точке… с ребенка…

Закрыла дверцу шкафа, глянула чуть виновато:

— Я тебе серой кажусь? Да? Мало читаю?… Не сердись… Я попробую… Тут все иначе… Сугробы, дым из трубы, тишина, вечный покой, книги… Но сначала возьму эту. Про наших пчёл. Там на ульях надписи непонятные, шутливые, не шутливые?… Один улей — детский сад. Второй — лечебница. Третий, — она улыбнулась, — командировочный… Может быть, их на лужайку надо выносить? Кому знать…