Вариант `И` - Владимир Михайлов

Маленькая процессия уже вошла в ворота и теперь удалялась по главной аллее; я стоял и злился на весь мир. И все же, нужно было еще помешкать здесь. Мало знать, кто вошел; не менее интересным является и – кто выйдет, в частности – из тех, кто оказался там еще до моего приезда; выйдет, убедившись, что меня там нет и охота на медведя – или кто я по их представлениям? – откладывается до другого, более удобного случая.

Людей, конечно, выходило немало; но ни разу не шевельнулось интуитивное ощущение того, что кто-то из них имеет ко мне хотя бы весьма отдаленное отношение. То были нейтральные люди. Кстати, подумалось мне: а почему на похоронах не присутствует Изя? Такой старый Ольгин знакомый должен бы почтить… Если его нет – значит Реанимация сработала исправно, и сейчас экс-каперанг находится уже совершенно в другом месте и ждет, пока не возникну я, чтобы начать с ним новый, очень душевный разговор…

Однако не зря говорится: помянешь черта – ан он тут. И не кто иной, как мар Липсис собственной персоной оказался выходящим из ворот. В трех шагах за ним – каждый со своей стороны – шли два малозаметных парня, всеми силами показывавших, что они и Липсиса не знают, да и друг друга впервые в жизни видят. Они даже смотрели каждый в свою сторону, как повздорившие супруги. Я отступил за ствол: Изя-то мог опознать меня и в новом облике. Значит, Реан не сработал, но Гарик (как звали его в юности), похоже, что-то почувствовал; до сих пор он передвигался по Москве без охраны, насколько я мог судить. А хотя – я мог и ошибаться, просто раньше это меня не интересовало.

По-прежнему как бы в упор не видя друг друга, они сели тем не менее в одну и ту же машину, один из ребят – за руль, и укатили. Все это было очень интересно. Они приехали и дожидались там кого-то. Не меня ли? А убедившись, что я не появился, поехали по другим своим делам. Выходит, моя версия подтверждается?

Хотя могло быть и совершенно другое: Изя приехал, чтобы проститься с покойной, – и сразу же уехал: что ему православные обряды? А что он с охраной – так ведь и я с удовольствием ходил бы с охраной, если бы она в нынешнем моем статусе была бы положена. Но журналисты, тем более иностранные, очень не любят, когда их свободу действий ограничивают даже из лучших побуждений.

Ну что же: при подобном раскладе надо уезжать отсюда и мне. И так я тут задержался, а дела стоят…

В следующее же мгновение я решил, что время вовсе не потеряно зря.

Еще один человек вышел из ворот; печальник-одиночка. Чужое, незнакомое лицо. Но подсознание заорало: ты его знаешь, ты его видел. И не раз, и не два, наверное. Видел! И ты его, этого человека, опасаешься, хотя не знаешь – почему и не знаешь – кто он.

У него не было машины, и он неторопливо уходил от ворот налево – в ту сторону, где можно было, свернув за угол, сесть на автобус. Я смотрел ему в спину, упорно смотрел; но он не обернулся, хотя нормальный человек почувствовал бы взгляд и спохватился – даже не сознавая, с какой стати вдруг стал вертеть головой. А этот сдержался; значит, считал, что ему оглядываться опасно. Только вдруг свернул с асфальта и пошел по узкому проходу между забором и росшими вдоль него деревьями. Если бы кто-нибудь захотел сейчас выстрелить ему в спину, это оказалось бы вовсе не столь простым делом, каким было еще за секунду до того.

Я, однако, такого желания не испытывал, да и оружия у меня все еще не было. Имелась только странная, но полная уверенность в том, что теперь на кладбище чисто, опасности нет. Но трудно было понять: потому ли, что уехал Изя с его ребятами, или же угрозу унес с собой так и не опознанный мной противник.

Трудно было понять, да; быть может потому, что мешал неизвестно откуда взявшийся какой-то назойливый звучок, вроде цыплячьего писка; и шел он чуть ли не из глубины моего собственного существа. Но это никак не мой мобильник, тот звонит Биг Беном. Слуховая иллюзия? Подобного я за собой еще не знал. Заболел я, что ли?

А когда я спохватился, когда сообразил наконец, что пищал у меня в кейсе, без которого я и шагу не делаю, тот самый индикатор, что презентовал мне вчера все тот же Липсис. Иными словами, из ворот вышел и гордо удалился не кто иной, как человек, проверявший на мне свои снайперские способности. И благополучно улизнувший при полном моем бездействии.

И как это меня угораздило забыть об этой штуке? Не потому ли, что я уж слишком настроился против Изи?

Раздумывая об этом, я даже не сразу понял, что ноги сами собой уже несут меня, но не к машине, что было бы самым разумным, а к кладбищенским воротам. Ноги, вероятно, повиновались инстинкту, уверявшему, что сейчас там мне бояться больше нечего.

Попрощаться я опоздал; могильщики усердно работали лопатами, засыпая могилу, хотя их вроде бы никто не ждал: кладбище давно уже считалось закрытым, и хоронили тут лишь по особому разрешению. Наталья стояла, низко опустив голову, осторожно промокая глаза платочком, совсем рядом – на том же месте, наверное, откуда бросала на гроб первую горсть земли. Почти рядом с ней были все те же Батистов и Северин, насупленные соответственно моменту; но непохоже было, что молодая женщина собирается рыдать на груди любого из них. Я только собрался решить, что же мне делать: подойти к провожавшим или исчезнуть так же скромно, как и пришел. Но мне помешали.

Беспрепятственно передвигаться по этому старому кладбищу можно только по аллеям и дорожкам; все остальное пространство поделено на тесные квадратики, разграниченные чугунными оградами; продраться между участками можно далеко не везде, да и то с большим риском – и не без звука рвущейся одежды: чаще – вашей собственной. Подобный звук вывел меня из некоторой задумчивости. Я взглянул; человек приближался ко мне – один из тех, что приехали на автобусе. В руках его не было видно оружия, но он, похоже, был из тех, кого это не смущает: из хорошо наученных действовать руками и ногами. Вероятно, он хотел показать свое искусство мне, но я решил не давать ему такой возможности.

Не скрываясь более, я вышел на дорожку и двинулся к могиле, над которой вырастал уже холмик. Три веночка стояли пока еще в стороне, прислоненные к соседней решетке; самый большой принадлежал скорее всего друзьям, из маленьких один был наверняка от дочери, а что третий – лично от меня, я знал совершенно точно. Я подошел. Тот парень следовал за мной на дистанции в три шага, готовый остановить мое продвижение, едва только последует сигнал. Но пока команды еще не было. Все – кроме не поднимавшей глаз Натальи – смотрели на меня настороженно, однако без страха. Да и чего им было бояться? Чтобы совершенно успокоить их, я в пяти шагах от могилы провел пятерней по лицу, сдирая маску, подставляя весеннему воздуху все свои морщины, хотя они меня и не красили. При этом я постарался улыбнуться как можно более приятно.

Странно, но никто из них не удивился моему преображению – или не показал удивления; народ был, впрочем, ко всему привычный. Я отдал общий поклон, подошел к Наталье (она только сейчас подняла на меня глаза и тоже, кажется, не удивилась), взял ее руку и поцеловал. Я не хотел говорить ничего, да и не нужно было. Она сжала мои пальцы – крепко, но только на мгновение. И тут же – неожиданно, я полагаю, для всех куда более, чем для меня – уткнулась лицом мне в грудь. Я провел рукой по ее волосам, едва прикасаясь к ним, и обнял за плечи. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», – сказал поэт.