Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин

Он вернулся на свое место и удалил письмо, полученное от Тулуповой, вместе с документом, пришедшим с ним. Очистил корзину, а затем удалил всю короткую переписку с Людмилой.

Что с этим делать — эта мысль не давала ему покоя. Просчет вариантов продолжался и тогда, когда он вышел из здания газеты, сел в машину и направился домой. Только теперь он вдруг вспомнил о Тулуповой, о том, что ей можно позвонить и узнать что-то дополнительно.

— Привет, дорогая, — сказал он, когда Людмила Тулупова взяла трубку. — Говорить можешь?

— А почему нет?

— Может, ты у своего кремлевского друга в объятиях. Я откуда знаю?

— Ты ревнуешь? А говорил, что не знаешь, что это такое.

— Я не ревную — я переживаю.

— Да?! Из-за меня?!

— Ты сама-то читала то, что мне прислала? — не выдержав, прервал игривый тон Вольнов. — Читала?

— Не до конца. А что? Кстати, мой “кремлевский источник”, так это называется, потом позвонил и сказал, что прислал это мне по ошибке, и просил, чтобы я все удалила из компьютера. Про тебя я не сказала ничего, так что ты удали — и все.

— Все?

— Все.

— Ты понимаешь, что за это могут голову открутить?

— Зачем им моя голова — я не знаю. Ты боишься?

— Я?

— А кто еще? Ты.

Вольнов вдруг задумался: боится ли он, в самом деле? И страх неожиданно, вдруг стал исчезать, он это почувствовал, как чувствуют первые капли дождя. Страх исчезал сам собой от игривого женского голоса, от ее спокойствия, от того, что он захотел к ней прижаться, от того, что Людмиле было совершенно все равно, что будет дальше, и он сказал себе — бояться нельзя, это неправильно.

— Нет. Я не боюсь. Может, мы это опубликуем? Как там поживает твоя гражданская позиция?

— Она живет одна. И скучает. Я политику ненавижу. Они там наверху о нас почему-то не думают, а мы о них только и говорим. И ты, мой мальчик, не плачь. Я не дам тебя в обиду и сохраню тебя для твоей семьи и побед в спорте.

— Тебе нравится говорить мне такие вещи?

— А какие — такие? Скоро Новый год, а мне, получается, встречать его опять не с кем. Ты видел сегодня снег?

— Видел. И что?

— Скоро Новый год.

— Что будем делать?

— С чем?

— С этой бумагой, может, мне ее опубликовать, пойти завтра к главному редактору?

— Это что-то изменит? Тебе это очень надо — опубликуй.

— Ты серьезно?

— А почему нет? Ты звонишь только из-за этой ерунды?

— Нет, — не в силах сказать, что только из-за страха он набрал ее номер. — Но у меня сейчас… в общем, я не один, она приехала.

Он всегда называл жену “она”.

— Я это знаю. Ты мне говорил, я помню. Все?

— Все, — сказал Вольнов.

— Ну, пока, мой мальчик, пока.

Вольнов услышал холодные, разъединяющие их с Тулуповой гудки.

Он медленно, в пробке ехал по ночной Москве, и на ум приходили грустные мысли, которые невозможно было расставить по порядку. Одна мысль называлась Тулупова, другая мысль называлась — жена, третья мысль — уродская родина, четвертая называлась — ничего сделать нельзя, пятая — тоже имела свое название, шестая — тоже, и так, казалось, до бесконечности, но, на самом деле, до двери дома, где все мысли обрывались и превращались в заботы. И в разговоры о них же.

Весь следующий день для Тулуповой, Хирсанова и Вольнова был совершенно виртуальный, он как будто был специально придуман для того, чтобы никто из них ничего не успел обдумать и изменить. День засасывал в глубокую вихреобразную воронку необязательных дел, встреч, звонков и покупок.

Людмила пошла на работу только к обеду, но встала рано, часов в шесть. Сна не было ни в одном глазу, но при этом необычайная бодрость и желание убирать, стирать, гладить, драить, мыть, готовить. Глаголы, обозначающие ее состояние, были именно такими. Она знала, что так с ней обычно бывает, когда она оказывалась в сложных жизненных обстоятельствах, — мысли исчезали вместе с чувствами, вместо них работало тело, каждый мускул. До завтрака она успела испечь пирог с вареньем, приготовить сырники, параллельно, стараясь не потревожить сон детей, разобрала полки на кухне, рассортировала и безжалостно выкинула все просроченные крупы и другие продукты. Потом, когда все проснулись, она отрегулировала очередность в ванной и обеспечила быстрый чай с заглатыванием всего, что она приготовила. Клара и Сергей вышли из дома без опозданий.

Хирсанов еще в ванной получил телефонный звонок из канцелярии, со Старой площади, что ориентировочно в два часа дня всю группу готов принять президент, и они должны быть на месте. После этого начались непрерывные разговоры с участниками будущей встречи и обсуждения того, что они должны взять с собой, какие бумаги и в каком виде. По телефону было принято говорить кратко, не упоминая имен и названий, так, чтобы было понятно только участникам разговора, и от этого разговоры выходили очень долгие и нервные. Мирзоян жаловался на здоровье и сначала вообще хотел избежать личной встречи, ему было шестьдесят четыре года, и он, бывший прокурорский работник, старался держаться в тени. Эта осторожность очень раздражала Хирсанова — взялся играть в большую игру — играй, не притворяйся больным. Свиридов был удивлен такой спешкой Старой площади и перезванивал по несколько раз с новыми идеями для предстоящего разговора. Когда Хирсанов почти собрался выходить, жена начала командовать из спальни, что он должен сделать для дома — давно обещал. Ей всегда надо было, чтобы он что-то купил, запомнил названия лекарств, которые вопреки здравому смыслу ей лень было написать на бумажке. Ее голос раздражал. Она лежала на кровати и отказывалась погладить рубашку, и говорила, что у него в гардеробной есть чистая и глаженая. Да, она была, но нелюбимая и слишком модная. Ходили слухи, что президент не любит модников и раздражается от ярких галстуков, рубах с высокими воротниками и дорогих костюмов.

Вольнов к десяти утра поехал на автомобиле на встречу с функционером спортивного клуба — лет пятнадцать назад чемпиону мира по лыжным гонкам на пятьдесят километров — тот обещал дать развернутый комментарий к прошедшим на днях соревнованиям и к скандальному заседанию МОК. Москва, как всегда, стояла в утренней пробке, но он успел вовремя. Войдя в приемную, он тотчас узнал от молоденькой блондинки-секретарши, по фигуре бывшей спортсменки, что ее начальник задерживается, извиняется и переносит встречу на час тридцать позже. Полтора часа надо было как-то убивать. С легким чувством досады Вольнов вышел из здания клуба и, перескакивая через снежную кашу и лужи, дошел до соседнего здания, где на первом этаже — сетевая кофейня, сел за пустой столик у окна, заказал себе чай в чайнике и долго думал о том, сколько денег зарабатывают владельцы заведения на этом чае, какова у них, этих бандитов, рентабельность одной чашки. Он знал, что глупо считать чужие деньги, но не мог ни на что другое переключиться и продолжал в уме делить и умножать им же самим придуманные цифры.