Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру – сети новые получить, механикам – какие-нибудь запчасти, кандею – продукты. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черёд отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и ещё новые подходят. Никогда не знаешь, попадёшь ты на эту базу или нет.

Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:

– Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота!

– Смотря как сдам. Если на пятёрку, тут же вернусь с бутылочкой. А двойку – ещё переживать буду.

– Договорились же!

– Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.

– Что там на промысле!

– Не скули.

Сетка понеслась, взлетела над базовским бортом, там её ухман[49] перехватил. Третий ещё выглянул:

– Смотри, не шляпь, я тебе доверил!

Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом её снова спустили, и в неё только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.

– Куда?! – Серёга ему заорал. – Тебе там чо делать, сачок!

– Бичи, я ж артельный, мне в лавочку – яблоки получить, мандаринчики, «Беломорчик».

– Кандей получит!

Серёга его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.

– Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?

– За то, чтоб на палубе веселей работал!..

Сапог так и остался у Серёги. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:

– Бичи, ну отдайте ж сапог! Я ногу застужу.

– Майнайсь книзу, получишь.

– «Майнайсь»! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.

– Ладно, – сказал Серёга. – Подай штертик.

Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серёга концом обвязал сапог.

– Мотай, сачок.

– Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков выберу, мандаринчиков…

С базы крикнули:

– Строп идёт!

На шкентеле[50], за один угол зацепленный, спускался строп – стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком её – на стакан[51]. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам рыбу теперь не бочками, а стропами; будет восемь – ухман заметит, заставит перегружать.

Ну, вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют петли на гак – и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждёт, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.

Но ничего, прошёл первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам – готовить новые девять. А успеваем – так и в запас, пока не крикнут сверху:

– Строп идёт!

Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трёт поясницу – прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом ещё кантовал её, а все его ждали наклонясь – на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.

Скоро он и вовсе сдох, не мог поставить на стакан, хоть и рвал изо всей силы. Ну, правда, на стропе её потрудней поставить, тут ещё сапогами в тросах путаешься, в стальных калышках[52]. Мне пришлось сначала свою поставить, а потом уж я подошёл к нему и за него поставил.

– Слабак! – на него орали. – Инвалид!

– Тебя ещё здоровей. Лень ему мослы таскать!

Вообще-то, не слабей он был хоть Ваньки Обода. Просто сноровка в нём кончилась от усталости. И маленькой хитрости он не заметил – что нужно её серединой по тросу катить, тогда она идёт как по ролику, а потом наклонить в одну сторону, взять разгон, тогда она сама взлетает, как ванька-встанька. Я ему это показывал, а бондарь кричал:

– Что, так и будет за тебя вожаковый ставить? Ты только подкатываешь?

– Угомонись, – я ему сказал, – меня-то тебе чего жалеть?

Алик весь красный сделался. Следующую бочку он уже так рванул, что она чуть не завертелась. И опять зря, тут силы совсем не надо тратить. Димка подошёл, отнял у него бочку.

– Отдохни, Алик. Пропусти свой черёд.

– Да я не устал!..

– А я говорю – отдохни. И посмотри внимательно.

Шурка, ясное дело, тут же стал орать:

– А мне тоже отдохнуть можно?

– Можно.

– Тогда ты и за меня поработай, а я посижу, отдохну.

– И помолчи также, – сказал Димка. – А то я кой-кому могу и отвесить.

Шурке это до того понравилось, что он даже не ответил. Сел на свою бочку и закурил.

Димка несколько раз показал Алику, сам весь строп нагрузил, а тот лишь кивал.

Шурка опять не стерпел:

– Что ж только один? Теперь за меня строп нагрузи.

Но в общем-то до всех дошло, что Димка не одному Алику дал передохнуть, но и нам тоже. И маленький урок он нам дал…

Не заметили мы, как и погода переменилась, палуба уже не жёлтая была от солнца, а серая, и по волне пошли гребешки. А мы ещё только один стакан выгрузили, верхний. А их в обоих трюмах по четыре.

Не замечали мы, что вокруг делается – кто ещё там подходит к базе, кто отчаливает. Раз только, я помню, вышла какая-то задержка, и я разогнулся, поглядел на море. Там, среди зелёных гребней, шёл куда-то баркасик с подвесным мотором – красненький борт и белая рубка, а в корме сидели двое, молодые, с рыжими бородами, и глядели на нас. Куда они шли? А бог весть куда, в море. И не знал я, на сколько у них горючего хватит для этого моторчика и был ли у них ещё парус с собой, но их-то это не заботило, и я подумал – да уж, наверно, дойдут куда хотят. Главное – идти куда хочется. Может, и мне вот так – смотаться сейчас на базу и на ней вернуться в порт,