Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942-1943 - Адольф фон Эрнстхаузен

Оба взвода 2-й батареи продолжали держать под огнем прорывающегося врага, а вскоре их начала поддерживать и 1-я батарея. Кроме того, мне была временно подчинена батарея 100-мм орудий из состава армейской артиллерии. Румынская конная артиллерия, орудия которой стояли перед нашим домом, тоже присоединилась к этой небольшой артиллерийской группе. Мне не на что было жаловаться. Всегда, когда приходилось туго, я получал поддержку.

В это время я обратил внимание на то, что не слышно звуков выстрелов взводов Людвига. Вероятно, низина, в которой они располагались, поглощала звук. Согласно поступающим оттуда донесениям, ничто не предвещало новых атак русских. Тем больше мы были ошеломлены, когда ближе к вечеру командир 2-й батареи сообщил по телефону, что в Свободном встретил двоих из взводов Людвига, которые сообщили следующее.

Русские снова предприняли атаку взводов Людвига, на этот раз намного превосходящими силами. Поскольку атака началась со значительно удаленного от взводов рубежа, Людвиг попытался отразить ее артиллерийским огнем. Артиллеристы 1 и 2, которые в составе артиллерийского расчета были наводчиком и заряжающим, были быстро выведены из строя огнем русских (необходимо заметить, что наше горное орудие образца 1936 г. для экономии веса не было оснащено защитным щитком). Нескольких попытавшихся их заменить солдат постигла та же участь. Вокруг орудия лежали только убитые и раненые. Наконец, Людвиг в качестве наводчика вместе с еще одним солдатом заняли места двух номеров расчета и открыли огонь по наступающим русским. Однако это продолжалось недолго, оба вскоре были убиты, Людвигу пуля попала в голову. Два выживших артиллериста, раненные, сначала подавали снаряды Людвигу, а потом отстреливались из карабинов. Когда русские заняли огневые позиции взводов, раненым артиллеристам пришлось отступить, поскольку они ничего не могли больше сделать. Спасся ли еще кто-нибудь из личного состава, они не смогли рассказать. Русским также удалось захватить тяжелый румынский миномет, уничтожив его расчет.

Напряженное положение не оставляло мне времени для того, чтобы отдаться переживаниям, когда я получил это известие. Только поздним вечером этого тяжелого дня я смог найти время и силы для того, чтобы при неверном свете керосиновой лампы написать письмо вдове Людвига. Мне было совершенно ясно, что означает потеря этого человека. У него, уроженца и жителя Бранденбурга, ветерана – унтер-офицера, более чем обоснованно произведенного в офицеры, в крови были врожденные прусские традиции и солдатский кодекс чести. В былые времена было принято, что капитан погибал вместе со своем кораблем, а артиллерист – со своим орудием, если ему грозила опасность попасть в руки врага. Но уже в Первую мировую войну этот основной закон был признан не соответствующим наступившим временам. Несмотря на это, даже и теперь истинные артиллеристы относились к потере своего орудия, как гренадер времен Фридриха Великого – к потере знамени. Я был совершенно убежден, что и Людвиг думал точно так же, и был бы безмерно удивлен, если бы он поступил не так, как поступил. Кому-то это может показаться бессмысленным. Но я считаю: человек не может более достойно завершить свою жизнь, если при этом придерживается тех убеждений и законов, по которым он ее прожил, будь его убеждения внутренне глубоко выношенными или нет. Глядя на поведение своего командира, его артиллеристы не смогут забыть старые законы рыцарства и не последовать в небытие за своим офицером. Солдатское братство не связано с чинами.

Когда я закончил письмо, то почувствовал себя очень плохо и попросил румынского старшего врача штаба, крупного и полного флегматичного человека, дать мне термометр. Оказалось, что термометра у него нет. Врач, который тоже хорошо говорил по-немецки, благодушно объяснил мне, что я не должен особо беспокоиться, поскольку у большинства людей температура тела к вечеру бывает несколько выше, чем днем. Это оказалось слишком даже для полковника. Он по-немецки сказал врачу:

– Если вы до утра не раздобудете термометр, я наложу на вас взыскание.

На следующее утро термометр нашелся.

Наше положение становилось все более и более критическим. Несмотря на то что оба наших штаба, будучи без достаточного прикрытия, находились всего лишь в километре от прорвавшегося врага, русские все же смогли просочиться через больше не закрываемую брешь силами до дивизии и теперь маневрировали – слава богу, лишь отдельными подразделениями и достаточно бессистемно – в тылу нашей главной линии обороны. В этом же районе действовали также германские и румынские боевые группы, сражавшиеся с прорвавшимся неприятелем. Мы то и дело получали требования артиллерийской поддержки в самых невероятных точках за нашим фронтом и вели огонь по площадям направо и налево. Эта ужасная неразбериха приводила иногда к достойным сожаления накладкам.

Румынский батальон в боевом порядке приближался к некоей деревне, о которой не было известно, находится ли она в наших руках или в руках противника. Немецкие части, расположенные в деревне, приняли румын, на головах у которых были меховые шапки, за русских и открыли огонь. Румыны поэтому сочли, что перед ними русские, и пошли в атаку. Лишь с большим запозданием и после значительных потерь каждой из сторон ошибка была установлена.

Немногие выжившие солдаты из туркестанских подразделений, которые так храбро сражались вместе с нами на водоразделе под Туапсе, заняли небольшую покинутую деревню, где они должны были пару дней отдохнуть. К этому мероприятию они подошли основательно и улеглись на ночь в опустевшие кровати, не выставив часовых. Когда наутро германский дозор зашел в подозрительно тихую деревню, то обнаружил всех туркестанцев лежащих в кроватях с перерезанным горлом. Ночью русские пробрались в деревню и устроили предателям кровавую месть.

Однажды румынский патруль привел на наш КП взятого ими в плен русского командира батальона, крупного, атлетически сложенного мужчину. На его круглом черепе торчком стояли коротко остриженные белокурые волосы, что еще больше усиливало впечатление облика каторжанина, которое вызывало его простое и грубое лицо. Все же этот человек явно был сильной личностью. Так как я случайно сел напротив висящего на стене зеркала, у меня появилась возможность сравнить фигуру стоящего в полный рост русского со своим отражением. В зеркале я видел изможденное, больное и небритое лицо и болтающийся на костлявых плечах полевой китель. Мне пришла в голову мысль, что если русский, со своей стороны, сравнивает нас, то для него, как и для меня, сидящий перед ним румынский полковник мог бы быть представителем того упаднического, идущего к своему закату мира, который следовало бы подчинить его собственному, полному жизненных сил народу. В то время как полковник, который также хорошо говорил и по-русски, в очень вежливой форме допрашивал его, русский достал из кармана табак и бумагу и скрутил самокрутку. Зажав ее в углу губ, он сунул руки в карманы брюк и отвечал на все вопросы только недовольным ворчаньем. Я попытался было сбить его с такого хамского тона, но потом последовал примеру полковника, который сделал вид, будто он ничего другого и не ждал от этого урожденного пролетария.

Этот полковник был примерно моих лет и относился еще к тому поколению румынских офицеров, которое по большей части получило свое военное образование в Германии еще до Первой мировой войны. Их симпатии также были на стороне Германии, хотя они впоследствии и сражались против нас. Вместо адъютанта при каждом румынском командире полка состоял немецкий штабной офицер. В нашем случае это был светло-русый жилистый ротмистр, которому как нельзя лучше соответствовало выражение «лихой» и который мне своим поведением и своим немецким выговором напоминал офицера k. и k.[30] армии. Несколько позднее мне стало известно, что его отец и был таковым. Ротмистр оказался уроженцем Трансильвании[31].