Загадка отца Сонье - Вадим Сухачевский

…По здешним правилам, являясь "подельником" Дидье Риве, я не имею возможности находиться с ним рядом, как того требует моя миссия.

Пользуясь тюремной связью, я установил, что делом Риве занимаются два следователя – старший майор Ерепеньев и комиссар Мягкотелов. В нашем случае особенно опасен последний, т. к. играет в "доброго следователя" и по наивности Риве может получить от него нежелательную для Ордена информацию. Добавлю, что оный Мягкотелов давно интересуется проблемой деспозинов и тем опасен вдвойне.

Посему приказываю Вам (а как старший по орденскому званию я имею на это право):

1) Используя все Ваше нынешнее влияние, добейтесь того, чтобы комиссар Мягкотелов был от дела любыми способами незамедлительно отстранен…

(Ах, не слишком ли ты милосерден стал под старость, неумолимый ангел мой? Всего лишь "отстранен"?.. Впрочем, здесь, в Аду, твое вдруг обнаружившееся милосердие ничего не изменит. Здесь умеют читать, как того требуют законы Ада, и "отстранен" будет прочтено как "устранен". Столько слов здесь читается едино: "fusiller".)

2) Все дело деспозинов взвалить на одного старшего майора Ерепеньева, поскольку он отпетый кретин и едва ли раскопает что-либо существенное.

3) Риве сохранить жизнь и отправить его по этапу, причем с таким расчетом, чтобы отныне он всегда находился рядом со мной.

Регуил

В Аду, как я уже как-то говорил, не существует времени, ибо за отсутствием часов и вообще за ненадобностью, даже за робостью что-либо знать наперед, никто там не ведет его отсчета. Он страшен, этот Ад, о да! Но в нем далеко не скучно, ибо тут тебя на каждом шагу подстерегают всякого рода неожиданности. (Добавлю – куда скучнее обретаться в четырнадцатиметровом Раю, где время хоть и есть – но зачем оно тебе в твои 99? А единственная неожиданность, что тебя может ждать – это твой переход в небытие, который, право, будет не таким уж для тебя и неожиданным.)

Если говорить о неожиданностях приятного толка, то первая поджидала меня уже в тесном, вонючем (ну да к запахам Ада я успел притерпеться) вагоне на пути следования невесть куда. И – о Боже! — какая!

Первые, кого я увидел в этом вагоне, куда меня втолкнули, не забыв присопроводить ударом приклада в хребет, были мои друзья с апостольскими именами, Пьер и Поль, которых я уж и не чаял когда-либо снова увидеть.

Как мы обнимались!.. А про записку-то, признайся, Диди, все еще нет-нет да и вспоминал. И мурашки нет-нет да и пробегали по спине, когда они тебя по ней стукали… Не бойся, стилетов ни у одного из них не было. Это были ладони любящих тебя друзей…

Пока мы обнимались и наперебой рассказывали каждый свою одиссею, ваш покорный слуга не удосужился хорошенько пооглядеться по сторонам, хотя перво-наперво оглядеться – это одно из важнейших правил Ада, к которым я еще только-только начал приноравливаться.

— По какой статье держите путь, страдальцы? На какой срок? — спросил кто-то поблизости.

Мы все трое лишь пожали плечами и сразу ощутили на себе взгляды всего вагона – изредка сочувственные, а большей частью насмешливые. Срока, наверно, можно было и не знать – бессмысленное понятие для места, где все равно не существует времени, — но статью свою тут каждый уж точно знал. А мы не знали. И сразу (это чувствовалось по взглядам, устремленным с нар) превратились в полных придурков, которые не знают о себе самого главного. Право, было бы лучше забудь мы свои имена.

— Ну привет, фрайера бесстатейные, — лениво сказал какой-то здоровущий детина, привольно лежавший на самых дальних нарах. То было самое лучшее место во всем арестантском вагоне, ибо находилось рядом с тамбуром, откуда хоть и еле-еле, но просачивался свежий воздух.

Если бы я пригляделся, как того требуют адские правила, то сходу приметил бы, что еще двое нар близ него, несмотря на тесноту в вагоне, пустуют, никто не осмеливался на них даже присесть. Разглядел бы и татуировки на его могучих руках, обозначавших, что детина относится к числу наиболее безжалостных бесов, называемых здесь "урками" или "уркаганами". Для таких же уркаганов наверняка были, скажем так, забронированы и нары по соседству с ним. Но главное – я сразу же увидел бы его глаза, презрительно сощуренные, вроде бы насмешливые, но изглуби недобрые глаза беса, чувствующего себя здесь хозяином и вершителем судеб всех "фрайеров", а уж бесстатейных фраеров – тем более. Такие же глаза были когда-то и у Турка.

— Не слыхал, что ли? Повторять? — Теперь уже этот бес обращался почему-то ко мне одному. — Здорово, говорю, бесстатейный фрайер.

Наконец я понял, кто он такой, а значит, отвечать следовало как можно приветливей, и я решил щегольнуть (ах, не щеголяй, не щеголяй! — еще один закон Ада).

— Здравствуйте, говньюк, — улыбчиво приветствовал его я, имея в виду то же самое, что, вероятно, понимал под этим словом мой прадедушка, сжегший Москву: "гренадер", "бравый парень" – что-то в этом роде.

— Как ты, фрайер, сказал? — Детина начал неторопливо подниматься с нар (торопливость тут, в Аду, она только для фрайеров, но никак не для уважающих себя бесов) и всовывать босые ноги в сапоги.

Я уже осознавал, что произнес нечто оскорбительное для беса и в уме судорожно перебирал слова, казавшиеся мне, впрочем, еще менее подходящими для него, вроде, например: "почтенный", "любезнейший".. Ничего лучшего не приходило мне на ум – я и обычный-то русский язык еще недостаточно знал, а уж богатейший своими тонкими оттенками язык Ада – и подавно.

"Сеня Крест, Сеня Крест", — боязливо нашептывали мне со всех соседних нар, пока он неспеша вразвалочку ко мне приближался.

— Повторяю вопрос, — тем временем продолжал он. — Что ты мне, фрайер, сказал?

Он был ко мне уже на полпути. Остальные фрайера, несмотря на тесноту, поспешно отодвигались к стенам, освобождая для него коридор.

Язык присох у меня к нёбу.

— Здравствуйте… — через силу оторвал я его, — …любезный (как, право же, скверно звучит!)…Дорогой… (еще, пожалуй, хуже!)

— Нет, — надвигался он на меня, — а до этого, фрайер, ты что сказал?

— …уважаемый… (да, так оно, безусловно, лучше всего!)…уважаемый Сеня Крест…

— Это для людей я Сеня Крест, — нехорошим голосом сказал "уважаемый". (Тут прибавлю, что на языке Ада, изнаночном отображении языка человеческого, "людьми", называются именно бесы, тем отличаясь от фрайеров). — А для тебя, фрайер недоношенный, я – крест на твоей могиле. — Его медлительность была только для отвода глаз – несмотря на свои изрядные габариты, он с быстротой кошки вдруг подскочил вплотную ко мне, и в руке у него невесть откуда взявшееся оказалось хорошо заточенное шило: — Ну что, фрайер, — по-бесовски пришепётывая, сказал он, — молись своему Богу.

И я вправду стал молиться, чувствуя, как стремительно приближается смерть, ибо это жало в его руке не промедлит и не промахнется. Уже и не вспомню, Богу или ангелу какому-нибудь я молился.