Крутые парни не танцуют - Норман Мейлер

«Убила бы», – таким был единственный ответ, пришедший мне на ум.

Если я был прав и Пэтти Ларейн так и сделала с помощью пистолета двадцать второго калибра, то зачем Ридженси обезглавил жертву? Чтобы оставить наиболее удобную для опознания часть трупа на моей делянке? Неужели Пэтти Ларейн ненавидела меня до такой степени? Или все дело в ненависти Ридженси?

Пожалуй что да, решил я. Ведь это Ридженси посоветовал мне поехать на делянку.

Я отошел от телефона с прояснившейся головой, более разгневанный и целеустремленный, чем был в последнее время. Может быть, сказывалась отцовская закваска? Я склонен считать оптимизм самым опасным из моих свойств. Ибо я вдруг ощутил желание посмотреть на снимки обнаженной натуры, сделанные мной несколько лет назад, причем в одном случае натурщицей служила Мадлен, а в другом – Пэтти Ларейн. Какое странное желание! Думать о непристойных фото именно в тот момент, когда с радостью отмечаешь в себе проблески характера. Да не скажет никто, что я – заурядная личность!

Я пошел наверх: там, схороненный в ящике, лежал конверт с фотографиями. На трех была Пэтти, а на двух – Мадлен. Боюсь, что ноги обеих натурщиц были раздвинуты достаточно широко, чтобы продемонстрировать сатанический блеск их нижней души; да, те губы были видны во всей красе. Но теперь в конверте обнаружилось целых десять кусков глянцевой бумаги. Все головы были аккуратно отрезаны от тел.

Знаете ли, я верю, что мой отец выбрал именно этот миг, чтобы взять якорь с двумя головами, примотанными проволокой к звеньям цепи, и там, на глубокой воде, опустить его за борт вместе со своим жутким грузом. Я знаю, что мгновенно подвергся атаке обитательниц Адова Городка. Это был самый колоссальный натиск из всех, что мне приходилось испытывать.

«Доигрался, урод паршивый», – взвизгнул первый голос.

«Да здравствует мертвечина, дурачина», – сказал второй.

«Тимми парень хоть куда, оборви ему муда».

«Изувечь подлого изувера. Вскрой лунную опухоль, полную гноя».

«Эй, Тимми, нос в говне, голова в огне».

«Ах, убийца, кровопийца!»

«В тюрьму его – он умыкнул у меня дом».

«Слышишь, насильник, ты кувыркался в моей постели».

«Выпустим потроха этому вояке. Отгрызем ему дрын».

«Ты убил Джессику!» – взвыли в одно мое ухо.

«Дуга пришил Пэтти!» – взвизгнула гарпия в другое.

– Зачем? Зачем нам убивать? – вслух спросил я.

«Ах, дурачок. Твой отец хочет вылечиться. И он нашел средство – запах крови».

– Он-то ладно, – вслух произнес я. – А как насчет меня?

«Ты тоже болен, окаянная душа. Ты в нашей власти».

– Пошли прочь, шлюхи! – выкрикнул я.

Стоя в одиночестве в розовато-серых сумерках кабинета на четвертом этаже – глаза нацелены на море, уши на пески Адова Городка, а ноги, по моим ощущениям, на дне залива, – я мысленно видел, как две головы с развевающимися белыми волосами падают вниз, точно морские цветы на стебле цепи и с якорем вместо корней. Все глубже и глубже опускались они в подводное царство, и я уверен, что почувствовал миг, когда якорь коснулся дна, ибо голоса вдруг смолкли. Быть может, крики, которые я слышал, были их приветствием голове Пэтти Ларейн? Я стоял, вымокший в собственном поту.

Затем мои конечности начали дрожать независимо друг от друга. Одни части моего тела тряслись, в то время как прочее оставалось в покое – такого я еще не испытывал. Именно тогда в центре моего внимания возникла идея, стремящаяся подавить мое внутреннее сопротивление, словно эта мысль и я сам находились по разные стороны двери. Вскоре я проиграл борьбу: я должен был проверить свой пистолет (пистолет Пэтти). Это было оружие двадцать второго калибра.

Пусть это звучит невероятно, однако поверьте, что в последние пять дней я умудрялся избегать этой мысли. Но очередную повестку уже нельзя было проигнорировать: я не мог не взглянуть на пистолет.

Я нашел его на обычном месте: в спальне, в шкафу со стороны ее кровати. Он лежал в своей коробке. Открыв крышку, я уловил запах пороха. Недавно из этого пистолета стреляли и положили его обратно, не почистив. Кто это был – я? Патронник был пуст, в магазине не хватало одного патрона.

Я не почувствовал себя виновным. Я разозлился. Чем больше возникало доказательств, тем сильнее становилась моя злоба. Пистолет вызвал особенную досаду, точно я был адвокатом, которого без честного предупреждения столкнули лицом к лицу с новым отвратительным свидетелем: да, я не чувствовал за собой вины и был зол как черт. Как они смеют? Кем бы ни были эти они. До чего упорно мой разум пытались сорвать с петель! Но чем более вероятной моя виновность казалась другим – включая моего отца, – тем крепче становилась моя уверенность в том, что я не убивал ни одной из женщин.

Звонил телефон.

Услышав Мадлен, я счел это предзнаменованием.

– Слава Богу, это ты, милый, – сказала она и заплакала.

В ее глубоком, хрипловатом голосе звучало истинное страдание. Я ощутил в нем те бездны скорби, что говорят об утрате лет любви и о жарких клятвах плоти не в той постели.

– Ох, милый, – еле вымолвила она, – ох, дорогой. – И зарыдала снова. Ее горе походило на горе женщины, которая пять минут назад стала вдовой. – Дорогой, – выговорила она наконец, – я думала, ты уже мертв. У меня было предчувствие. – Она вновь начала плакать. – Я так боялась, что никто не поднимет трубку.

– В чем дело?

– Тим, не выходи никуда. Запри дверь.

Я не помнил случая, чтобы она рыдала так отчаянно.

– Что произошло? – взмолился я.

Вскоре мне удалось вытянуть из нее объяснение. Медленно, фразу за фразой. Каждые несколько слов сменялись очередным выплеском ее горя, ее страха, ее ярости. Иногда я не мог понять, что мешает ей говорить – гнев или ужас.

Она нашла несколько фотографий. Это я в конце концов разобрал. Укладывала в его ящики чистое белье и наткнулась на запертую шкатулку, которой раньше не видела. Ее возмутило то, что он прячет запертую шкатулку в их общей спальне. Если у него есть секреты, почему не хранить их в подвале? И она взломала замок.

Как мне передавалась ее паника! Даже по телефону я чувствовал, что она дрожит.

– Постой, Мадлен, – произнес я, – говори толком. Давай поспокойнее. Кто был на этих снимках?

– Пэтти Ларейн, – сказала она. – Там была Пэтти Ларейн. Голая. В похабном виде. – Слова душили ее. – Они хуже, чем те, что ты делал со мной. Не знаю, смогу ли я это вынести. Как только я увидела эти снимки, я подумала, что ты мертв.

– Я на них тоже есть?

– Нет.

– Тогда почему ты так решила?

Интонация ее плача переменилась. Теперь в нем было что-то от хныканья девочки, которую сбросила лошадь и которая должна – несмотря на свой шок, глубочайшее потрясение и бесконечный испуг – снова забраться к ней на спину. Так и Мадлен принуждала себя вспомнить, как выглядели те фотографии. Потом она сказала: