Дороже самой жизни - Элис Манро

Потом я написала, что самая прочная ложь — это когда мы лжем самим себе и, к несчастью, вынуждены лгать дальше, чтобы ложь не вырвалась наружу, как рвота из желудка, и тогда ложь съедает нас заживо, в чем он сам скоро убедится. И так далее и тому подобное. Хотя листок бумаги был совсем небольшой, я начала повторяться и понесла чушь и чем дальше, тем больше теряла всякие остатки собственного достоинства. Я поняла, что в таком виде это нельзя показывать Фрэнклину и придется все переписать. И взяла письмо с собой, решив отправить его по почте.

Отъехав от дома, я свернула не к деревне и автомастерской, а в противоположную сторону, и прошло, кажется, лишь несколько секунд, а я уже неслась по скоростному шоссе. Куда я еду? Если быстро не решу, то окажусь в Торонто, а там совершенно негде спрятаться — я все время буду натыкаться на места и людей, которые будут напоминать мне об ушедшем счастье и о Фрэнклине.

Чтобы предотвратить это, я свернула с шоссе и направилась в Кобург. В этом городке мы никогда не бывали вместе.

Еще даже не наступил полдень. Я сняла номер в мотеле в центре городка. Я шла мимо открытых дверей других номеров, где накануне кто-то ночевал, — сейчас там убирали горничные. Мой номер в предыдущую ночь пустовал, и теперь в нем было ужасно холодно. Я вывернула отопление на максимум и решила пойти пройтись. Но, открыв дверь, не смогла себя заставить. Я дрожала. Меня трясло. Я закрыла дверь и легла в постель прямо в одежде, но все еще не могла согреться и потому накрылась одеялами с головой.

Когда я проснулась, послеполуденное солнце жарило вовсю, и пропотевшая одежда прилипла к телу. Я привернула термостат, нашла в чемодане какие-то вещи, переоделась в них и вышла. Я проголодалась, но была так взвинчена, что не могла бы притормозить и тем более присесть, чтобы поесть.

То, что со мной произошло, — самое обычное дело, думала я. Такое постоянно встречается и в книгах, и в жизни. Должен быть какой-нибудь старый испытанный метод, который помогает в этих случаях. Например, ходить. Но пешеход вынужден время от времени останавливаться — даже в городке такого размера встречаются светофоры и машины. И люди, они так неуклюже передвигаются — то зашагают, то снова застынут на месте, — и еще орды школьников, совсем таких же, как те, которых мне когда-то приходилось укрощать. Но почему их так много, и почему они ведут себя так по-идиотски, вопят и визжат, и зачем эта избыточность, совершеннейшая не-необходимость их существования? Куда ни посмотришь, вселенная издевательски хохочет тебе в лицо.

Таким же издевательством были магазины с их вывесками и шум машин, которые то останавливались, то снова ехали. Всё словно хором провозглашало: это жизнь. Как будто это кому-нибудь нужно — вся эта жизнь.

Когда магазины наконец начали редеть, пошли бунгало для туристов. Пустые — окна заколочены досками, — в ожидании сноса. Места отдыха небогатых людей в давние времена, до появления мотелей. И тут я вспомнила, что и сама когда-то здесь останавливалась. Да, как раз в таком домике, когда его владельцы пали столь низко — возможно, был не сезон, — что начали сдавать домики на пару часов для дневных адюльтеров. И я стала одной из этих грешных постояльцев. Я тогда была еще практиканткой в школе. Я бы и не вспомнила, что дело происходило именно здесь, если бы не что-то знакомое в облике этих, ныне заколоченных, бунгало. Со мной был мужчина-учитель, старше меня. Дома его ждала жена и, несомненно, дети. Жизни, которым я могла нанести непоправимый урон. Она не должна знать, это разобьет ей сердце. Мне было все равно. Пускай разбивается.

Напрягшись, я могла бы припомнить подробности, но оно того не стоило. Главное, что это воспоминание охладило меня, позволило снизить обороты почти до нормы, развернуться и зашагать обратно в мотель. В номере на комоде лежало мое письмо. Запечатанное, но без марки. Я снова вышла, отыскала почту, купила марку и опустила конверт. Почти не думая и безо всяких колебаний. Можно было и на столе оставить, какая разница! Все кончено.

Раньше я заметила ресторан — в полуподвале, нужно было спускаться по ступенькам. Я снова нашла его и просмотрела вывешенное в окне меню.

Фрэнклин не любил есть вне дома. Я любила. Я походила еще — на этот раз с нормальной скоростью, — ожидая, пока ресторан не откроется. Я заметила в витрине симпатичный шарф и решила зайти купить его. Он мне пойдет. Но, взяв в руки, я тут же торопливо его уронила. От осязания шелковистой ткани на меня накатила тошнота.

В ресторане я пила вино и долго ждала, пока принесут еду. В зале почти никого не было. На помосте устраивались музыканты, которые будут играть вечером. Я вышла в туалет и удивилась — до того нормально я выглядела. Я стала думать о том, насколько вероятно, что какой-нибудь мужчина — точнее, какой-нибудь старик — захочет со мной познакомиться. Идея была нелепой — не потому, что мужчина должен быть пожилым, а потому, что для меня никогда не существовало других мужчин, кроме Фрэнклина.

Когда наконец принесли еду, мне кусок не полез в горло. Дело было не в еде. А в самой странности того, что я тут сижу одна, ем одна, в зияющем одиночестве, в нереальности.

Я догадалась захватить из дому снотворное, хотя никогда им не пользовалась. По правде сказать, эти таблетки были у меня так давно, что могли и не сработать. Но сработали: я заснула и спала без просыпу почти до шести утра.

Большие грузовики уже выезжали со своих мест на стоянке при мотеле.

Я знала, где я, и знала, что сделала. И еще знала, что совершила ужасную ошибку. Я оделась и как можно скорее убралась из мотеля. Дружелюбная болтовня женщины-портье была для меня почти невыносима. Женщина сказала, что сегодня обещали снег. Чтобы я была осторожна за рулем.

По шоссе уже шел плотный поток машин. Чуть дальше случилась авария, и мы едва ползли.

Я подумала о том, что Фрэнклин, может быть, меня ищет. Ведь и он может попасть в аварию. И мы никогда в жизни больше друг друга не увидим.

Про Гвен я не думала вообще — для меня она была лишь человеком, который влез в нашу жизнь и создал абсурдные проблемы. Коротенькие толстые ножки, дурацкие волосы, паутина морщин. Можно сказать, ходячая карикатура — такого человека нельзя ни в чем винить и вообще нельзя принимать всерьез.

Я добралась до дому. Он выглядел как всегда. Я припарковалась на площадке у дома и увидела машину Фрэнклина. Слава богу, он здесь.

Я заметила, что его машина стоит не там, где обычно.

Потому что ее обычное место занимает другая машина — машина Гвен.

Это не укладывалось у меня в голове. Всю дорогу я думала о ней — когда вообще думала — как о человеке, которого уже отодвинули в сторону, который пошатнул нашу жизнь, но не смог стать ее постоянной частью. Я все еще чувствовала облегчение оттого, что я дома и Фрэнклин тоже дома и мы оба невредимы. Уверенность переполняла меня, и мое тело было все еще готово выскочить из машины и побежать к дому. Я даже принялась шарить в поисках ключа, забыв, что я с ним сделала.

Впрочем, он бы мне и не понадобился. Фрэнклин уже открывал дверь дома. Он не позвал меня — с удивлением или с облегчением, — даже когда я вылезла из машины и пошла к нему. Он только размеренными движениями спустился с крыльца, и, когда я поравнялась с ним, приковал меня к месту словами: