«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

– Я встретил тебя. Ты показала мне волшебные сады и селенья, которые кто-то рисовал разноцветной кистью на белых снегах. Я хотел поселиться вместе с тобой в этих разноцветных теремах, гулять вместе с тобой по волшебным райским садам. Но опять искусился. Поехал в Сан-Педро-дель-Норте, где чуть было меня не убили. За мое вероломство. За искушение. За мой грех и порок. Но ты меня снова спасла. Отмолила мой грех.

– Милый мой, я тебя не знаю совсем. Где живешь в Москве, с кем, с какими друзьями и женщинами. Кто тебя любит, а кто ненавидит. Но мне и не надо знать, я тебя чувствую сердцем. Ты кажешься бравым, уверенным, все тебе удается. Смелый, азартный, находчивый. О таких говорят «везунчик», «душа общества», «любимец дам». Но это только снаружи – твоя первая, внешняя сущность. А под ней, как под верхней одеждой, невидимый бронежилет. Панцырь, как у рыцарей, которые носили доспех под нарядным плащом. В этом твоя вторая, тайная сущность, в которую никого не пускаешь. Но под этим доспехом – твоя третья, самая главная сущность, где ты робкий, наивный, неуверенный, страдающий и чего-то все время ждущий. Но так будет не всегда, мой милый. Твой нарядный шелковый плащ упадет. Твой стальной доспех, словно кокон, раскроется, и из него вылетит чудесная бабочка – твоя третья, настоящая сущность, которую в тебе вижу, люблю.

– Как ты все это узнала? Как узнала про бабочек? – воскликнул он изумленно.

– Потому что люблю…

Великан блеснул вспышкой. Озарил их, лежащих, оставив на стене брызнувший светом квадрат. Белосельцев вдруг понял – Кто послал великана. Кто вложил в огромные руки сверкающий объектив. Тот, Кто готовился их воскресить. Кто выткал на плащанице их любящие губы, глаза. Через тысячу лет, когда, облетев мироздание, на землю вернется звук колокола, растревоженного птичьим крылом, они встанут из праха. Созданные из частичек света, обретут дышащую плоть. Пойдут босыми стопами по белым снегам среди разноцветного волшебного сада.

Ему захотелось исповедаться ей. Рассказать свою жизнь. Открыть свою тайну разведчика.

– Я должен тебе что-то сказать…

Она наклонилась над ним, прижалась губами к груди, туда, где билось сердце, и стала дышать. В сердце от ее дыхания стало рождаться нечто, похожее на летнее облако. Он смотрел на это пышное великолепное облако, шагая по заросшей лесной дороге вдоль длинной, наполненной водой колеи. Чувствовал, как пахнут синие сырые цветы. Слышал, как слюдяные стрекозы сшибаются над его головой. Лес начинал редеть, сквозить голубой опушкой с тем маленьким вялым стожком, где он любил отдыхать, перед тем как пройти просторное светлое поле, которое было не полем, а вершиной горы, травяной и зеленой, в разводах теплого ветра. С горы открывался простор с заливными лугами и старицами, с чудесной рекой, вдоль которой паслись табуны, темнели деревни, белели среди изб колокольни. И если встать на скользкие травы, распустить пузырящуюся, наполненную ветром рубаху, сделать вольный свободный взмах, тебя поднимет, положит грудью на струящийся воздушный поток, понесет над простором. Над пастухами, косцами, опустившими мокрые косы, задравшими красные, обожженные солнцем лица на тебя, пролетающего в пузырящейся белой рубахе.

– Милая, – говорил он, чувствуя ее губы у себя на груди. – Люблю тебя…

Утро было голубое, без облачка. Вулкан, омытый ливнем, казался огромной перламутровой раковиной. Весь луг за палатками мокро, многоцветно сверкал. Врачи, пользуясь воскресным днем, собирались на океан. Кидали на сиденье автобуса плавки, теннисные ракетки, надувные матрасы, втаскивали ящики с пепси. Белосельцев осторожно, приоткрыв белые створки двери, заглянул в реанимацию. Ларгоэспаде лежал на спине, уже без ребристой, конвульсивно сокращаемой трубки. Недвижно смотрел в потолок, худой, желтолицый, выставив из глубокой подушки свой заостренный нос. Белосельцев дождался, когда у сержанта дрогнуло веко, подтверждая его возвращение к жизни. Бесшумно, на цыпочках отошел от дверей.

Сесар подкатил на своем «Фиате», выбритый, выглаженный, в нарядной шляпе, в белой рубахе, где-то оставив свою мятую военную форму.

– Какие планы, Виктор? Все, что хотели, мы выполнили. Теперь в Манагуа, а после, если получено разрешение, в Пуэрто-Кабесас, на Атлантический океан.

– Дорогой Сесар, согласись, странно лететь на Атлантический океан, так и не искупавшись в Тихом. Посмотри, вся публика едет на пляж. Давай и мы поедем. Возьмем с собой одного замечательного человека и поедем куда-нибудь на пляж. А в Манагуа послезавтра.

– Отлично, Виктор. Приглашай своего замечательного человека. Я провезу вас в одно прекрасное место, в Эль-Велеро. Мы с толком проведем день.

Белосельцев пошел искать Валентину, но долго искать не пришлось. Она шла навстречу, смотрела себе под ноги, словно ступала по прямой проведенной линии, но он знал: она его видит, идет к нему. Остро пережил то короткое, перед утром, время, которое провел без нее, как непрерывное ожидание, непрерывное мечтание о ней. Она была в белой короткой юбке, в белых туфлях, в золотистой открытой блузке, загорелая, очень свежая и юная. Шла, и, опережая ее, летела к нему навстречу прозрачная живая волна, словно бесшумная весть о ней.

– Какая? – спросил он, когда она приблизилась.

– Что «какая»? – улыбнулась она.

– Какая весть?

– Хорошая, добрая.

– Скучал по тебе.

– Ты шел с полотенцем и даже не смотрел в мою сторону.

– Чтобы люди кабы чего не сказали.

– Уже сказали. Много ли надо людям. Мне мои женщины утром: «Ну как, Валентина, фотография будет? Ты ему скажи, чтобы прислал фотографию».

– Поедем на океан. Возьму фотокамеру. Сесар повезет нас в какое-то прекрасное место.

– Чудесно. Вот только скажу Колобкову. А весть-то, знаешь, какая? Завтра я сопровождаю субкоманданте Мануэля в Манагуа. Там он пробудет неделю, а потом отправится в часть, в Пуэрто-Кабесас. Значит, и в Манагуа с тобою увидимся. Вот ведь какая весть!

– Хочу обнять тебя, можно? – Он потянулся к ней, но мимо проходила монашка, и он, чопорно поклонившись, сказал: – Доброе утро, сеньора.

– Подожди меня в машине, возьму купальник и полотенце… «Доброе утро, сеньора». – Валентина смешно передразнила его и легко скользнула к палатке.

Они мчались по шоссе к океану, удаляясь от перламутровой горы, напоминавшей увеличенную до небес «Венеру» Боттичелли – обнаженную красавицу, стоящую на морской раковине. Белосельцев удивлялся: вчерашний жестокий бой, его страсти и страхи не исчезли, но отодвинулись вглубь, повинуясь загадочному масштабу переживаний. Уменьшились, перенеслись по загадочной перспективе на дальний план бытия, заслоненные чудесной ночью и ослепительным утром, которые вывели вперед давние, юные, казалось, исчезнувшие мгновения счастья.

Белосельцев и Валентина устроились на заднем сиденье. На переднем, рядом со шляпой Сесара, находились корзина с провизией, фотокамера и несобранный, разделенный на легкие трубки сачок. «Марипосы», – усмехался Сесар, когда во время их путешествия видел тоскующий, жадный взгляд Белосельцева, провожающего какую-нибудь лазурную морфиду, пролетающую над орудийной установкой.