Возвращение танцмейстера - Хеннинг Манкелль

Он остановился, еще раз прислушался и зажег свет на площадке. Все было тихо. Он спустился в подъезд. Выйдя на улицу, осмотрелся – улица была совершенно безлюдной. Прижимаясь к стене, он дошел до конца дома и перебежал улицу. У машины помедлил и осмотрелся еще раз. Никого. И все же Стефан был уверен – кто-то вышел из дома как раз в ту секунду, когда он закрывал взломанную дверь.

Он завел мотор и дал задний ход, выезжая со стоянки.

Он так и не заметил человека в тени, записавшего номер его машины.

Он выехал из Кальмара и поехал на Вестервик. По дороге завернул в ночное кафе. Рядом стоял одинокий грузовик. В кафе, прислонившись к стене, сидел водитель и спал с открытым ртом. Здесь тебя никто не разбудит, подумал он. Это не библиотека.

Женщина за прилавком улыбнулась ему. На груди у нее была табличка с именем «Эрика». Он попросил чашку кофе.

– А вы водитель? – спросила она.

– Вообще говоря, нет.

– Профессиональным водителям не надо платить за кофе ночью.

– Подумаю, не сменить ли профессию.

Он хотел заплатить, но она покачала головой. Он отметил, что у нее красивое лицо, несмотря на мертвенный свет ламп дневного света на потолке.

Сев за столик, он понял, что очень устал. Он не мог забыть эту папку в квартире Веттерстеда, не мог разобраться в своих чувствах. Это придет позже.

Он выпил кофе, отказался от предложенной добавки и поехал на север. Потом свернул на запад, проехал Ёнчёпинг и в девять часов утра был в Буросе. По дороге он пару раз ненадолго останавливался – поспать. Сон был глубоким, без сновидений. Оба раза он просыпался от мощных фар грузовиков.

Он разделся и повалился на постель. Я улизнул, подумал он. Никто не может доказать, что я там был. Никто меня не видел.

Засыпая, он попытался сосчитать, сколько дней он отсутствовал. Но даты не сходились. Ничто не сходилось.

Он закрыл глаза и вспомнил женщину, отказавшуюся взять деньги за кофе. То, что ее звали Эрика, он уже забыл.

Он выкинул инструменты по дороге. Но, проснувшись через несколько часов, начал сомневаться. Посмотрел вокруг – инструментов не было. Где-то под Ёнчёпингом, в самый глухой ночной час, он остановился поспать. Но перед тем, как продолжить путь, он закопал фомку и отвертку во мху. Он помнил это совершенно точно. И все равно не был уверен. Он уже ни в чем не был уверен.

Он стоял у окна и смотрел на Аллегатан. В квартире под ним старенькая фру Хоканссон играла на пианино. Это повторялось ежедневно, кроме воскресений. Ровно час, между четвертью двенадцатого и четвертью первого, она играла на пианино. Всегда одну и ту же пьесу. У них в полиции был следователь, интересовавшийся классической музыкой. Когда Стефан попытался напеть ему пьесу из репертуара фру Хоканссон, он тут же сказал, что это Шопен. Потом Стефан купил компакт-диск, где среди прочего была эта самая мазурка. Несколько раз, днем, приходя с ночного дежурства, Стефан пытался поставить диск как раз в тот момент, когда фру Хоканссон садилась за пианино. Но ни разу ему не удалось добиться, чтобы обе интерпретации совпали.

Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон – единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие – забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.

Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо – он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось – Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним – и споткнулся. Он перелистал альбом. Тут были и сестры, они всегда стояли рядом, и мать, она на всех снимках смотрит прямо в объектив.

Знают ли сестры, кем был отец? – спросил он себя. Скорее всего, нет. А что знала мать? Думала ли она так же, как и он?

Он начал просматривать альбом медленно, снимок за снимком.

В 1969 году ему семь лет. Он в первый раз идет в школу. Цвета заметно поблекли. Но он помнит, как гордился своей темно-синей курточкой.

1971 год. Ему девять. Летний день. Они поехали в Варберг и сняли маленький домик на острове Еттерён. Полотенца на камнях, транзисторный приемник. Он даже запомнил музыку, которую передавали, когда отец снимал – «Плыви в лунном серебре», наверное, потому, что отец назвал пьесу как раз в тот момент, когда нажимал затвор. Это была идиллия – отец, мать, он и две девочки-подростка, его сестры. Яркое солнце, резкие тени. Но цвета тоже поблекли.

Снимки – это только поверхность, подумал он. Под этой поверхностью скрывается что-то другое. Мой отец жил двойной жизнью. Может быть, по ночам, когда все спали, он шел к скалам и кричал «Хайль Гитлер»? Может быть, там, на Еттерёне, в других домиках жили люди, которых он навещал, и они вели долгие разговоры о Четвертом рейхе, время которого, как они надеялись, раньше или позже наступит? Когда Стефан рос, в шестидесятые – семидесятые годы, никто не говорил о нацизме. Единственное, что он мог припомнить, как школьные приятели иногда шипели «жидовская морда» вслед чем-то не понравившемуся им пареньку, который даже и евреем-то не был. Иногда кто-то малевал свастику на стенах в уборной, и сторожа, ругаясь, ее отскребали. Но чтобы существовало какое-то нацистское движение, он припомнить не мог. Нацизм для него был историей.

Снимки вызывали воспоминания. Они были как камушки, по которым он прыгал вперед, в жизнь. Но он вспоминал и другое, чего не было на снимках.

Тогда ему было, скорее всего, лет двенадцать. Он мечтал о новом велосипеде. Отец не был скуп, но потребовалось немало времени, чтобы убедить его, что старый никуда не годится. Наконец, он сдался, и они поехали в Бурос.

В магазине им пришлось подождать – какой-то папа тоже покупал сыну велосипед. Он очень плохо говорил по-шведски. Прошло немало времени, прежде чем они удалились, ведя за рога новый велосипед. Хозяин магазина, ровесник отца, извинился, что заставил их ждать, и сказал:

– Югославы. Их все больше и больше.