Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

окрестностям, довольно бестолково. Потом поймали трех каких-то хануриков и посадили с собой. Типа проводники. Когда я уходил оттуда, они уже заводили машины. Не удивлюсь, если скоро будут здесь. Ведь они явно приехали на помощь тем «зеленым», которые в санатории сидят. Не пойму только, для чего им наши в заложниках? Рабы понадобились? Так у них тысяч двадцать холопов в Заринске с окрестностями. Не пойму. Тут какая-то подстава…

Его рука, похожая на клешню краба, сжала рукоять ножа, и нож воткнулся в стол.

— Еще видел местных… человек пять. Ходят от улицы к улице, будто грибы ищут. Им сейчас на глаза попадаться не надо. Сдадут.

— Сукины дети, — выругался Волков. И непонятно, имел он в виду новокузнечан или чужаков из-за гор.

— Местные ни при чем. Выбор небольшой, когда к тебе домой приходит орава бандитов. Каждый выживает как может.

За окном скособоченные столбы с обрывками проводов напоминали уходящую в никуда канатную дорогу. Здесь, на южной окраине исполинского Новокузнецка, недалеко от Вокзала, не было высоченных зданий, развалины которых они видели издалека, еще с шоссе. На единственной недостроенной высотке лежал поваленный кран, с помощью которого ее когда-то строили.

Это был район невысоких приземистых домиков в два-три, максимум четыре этажа. Но эти постройки сохранились лучше, чем высотки. Казалось, чуть поднови — и можно жить. Но так казалось только издалека. На самом деле, как и в Прокопе, дома доживали свой век среди гнили и плесени.

На фоне этой картины санаторий «Полухинский» смотрелся неплохо. В книжках Сашка читал, что санатории строили на побережьях и в теплых краях. В Крыме. На Черном, на Красном, на Белом морях. Но этот стоял посреди континента и прямо посреди города, в двух шагах от заводов.

Четырехэтажная коробка нависала над соседними домиками и стояла крепко, хоть крыша провалилась, а под осыпавшейся краской обнажился голый кирпич. Окружал ее запущенный и заросший сад, в котором сейчас стояли уже знакомые грузовики. Отдельным корпусом, соединенным с остальным похожей на кишку галереей был большой крытый спортивный зал, а может, ледовый каток.

Неудивительно, что банда выбрала это здание, чтоб расположиться на ночлег и разместить пленных.

В окнах, которые были видны отсюда, хоть и плохо, горели редкие огоньки.

— Сын, — бросил Пустырник через плечо, открыв дверь в подъезд. — Веди товарища!

Мищенко-младший втащил человека с мешком на голове. В зеленой пятнистой «Горке», которая сама сидела на нем мешком, будучи явно великоватой. Незнакомец был тощий, все лицо, когда с него сняли мешок, оказалось изборожденным глубокими оспинами. На рукаве блестела медная эмблема с орлом и каким-то островом. Один глаз заплыл. В ухе запеклась кровь.

— Вышел чувак пописать. Встретил нас… заодно и покакал, — Пустырник грубо усмехнулся. — Ну, давай, друг ситцевый. Рассказывай всё как есть. Откуда вы?

— С-с Волги мы, — у незнакомца был чудной окающий выговор, явно не здешний.

— А кто вы такие будете?

На это ответа не последовало. Гость лишь непонимающе пялил свои глаза.

— Как ваша дружная бригада называется? — уточнил вопрос Пустырник, для верности немного выкрутив человеку руку. — А то сломаю.

— СЧП. А-а-а-а… Сахалинское правительство. Чересчайное.

— Что это значит? Так вы с острова Сахалин?

Снова тишина. Пустырник еще раз выкрутил ему сустав, до хруста. Пленный вскрикнул. Пустырник приподнялся и сделал вид, что замахивается.

— Да не был я ни на каком острове… — наконец, выдавил из себя пленный. — Только не бейте. С генералом мы пришли. Из Калачевки.

— А это где? — переспросил дед Федор, вылезая вперед и хватая пленного за ворот. — А ну говори, вобла ты вяленая!

— Далеко. За Уралом. На Волге.

— Ни хрена себе забрались… Я уже молчу, что Сахалин совсем в другой стороне. А генерал — это ваш главный?

— Да нет же. Главный наш… его превосходительство Виктор Иванов. Благодаритель и защитник.

Человек сказал об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Эта фраза отлетела у него от зубов так, словно была отработана множеством тренировок.

— Все это конечно, интересно… но пользы от этого с гулькин хрен. — Пустырник подошел поближе, а деду Федору, наоборот, указал сесть чуть дальше. Тот подчинился. — Ты мне конкретные вещи говори, чудило. И тогда умрешь легко.

— Обещаете? Правда?

Житель Волги обвел глазами оборванных, обмороженных людей, небритые лица которых были сведены гримасой лютой ненависти. Легкой смерти ему эти лица не могли гарантировать. — Вот мое слово, — кивнул дядя Женя. — Говори, не задерживай. А то передумаю.

И тот начал рассказывать. Отвечать на хлесткие, скупые вопросы Пустырника и остальных. Сначала сбивчиво, поминутно оглядываясь, как будто кроме своих пленителей боялся еще кого-то… Но с каждой минутой его речь становилась все свободнее и спокойнее. Этот человек был уже одной ногой там и ничего не боялся. Говорил он тоже странновато — «не по-нашему», как сказал себе Сашка. Много было незнакомых словечек и фраз.

Воли к жизни у пленного осталось меньше, чем у больного, в которого заполз рак. Он все понимал и ни на что не надеялся. Больше, чем слова Пустырника, ему обо всем сказали глаза сидящих в комнате людей.

Сашка тоже не чувствовал никакой жалости. Этот чужак мог быть одним из тех, кто стоял рядом, когда убивали его отца. А мог и участвовать. Поэтому мысль о милосердии даже не пришла ему в голову.

Легкая смерть действительно была ценным даром.

Раньше, рассказывал дед, отношение к смерти было как-то сложнее. Смерти сильнее боялись и сильнее из-за нее переживали. Не потому, что намного реже умирали и намного дольше жили, нет. Просто медицина давала иллюзию, что смерть можно победить, что она — ошибка, а не закономерность. А телевизор… по телевизору можно было всегда увидеть людей, которых смерть, казалось, не трогала. В одном фильме их убили, а в другом они как ни в чем не бывало наслаждаются жизнью. Поэтому смерть в реальности казалась несправедливостью. Ведь другие в это время ходили в кино, ели мороженное, катались на аттракционах.

Теперь все иначе. Как и в древние времена, смерть… в особенности детей, стариков, воинов, охотников — стала скучной обыденностью, в которой, кроме судьбы, некого обвинять. И некому было завидовать, ведь ни для кого жизнь не была праздником.

Вряд ли у них на Волге с этим обстояло иначе.

Этот человек мог бояться жутких пыток и жестокой казни. Фантазия у